Сначала я ничего и не заметил. Чего-то сверхъестественного или необычного во всем этом не было. Красивое и приятное во всех отношениях место для отдыха.
Петр Иннокентьевич стоял рядом. Взгляд хозяина особняка был направлен на газон у стены, покрытый ярко-зеленой травой. Я повернулся и пристально посмотрел туда же.
– Корнуэльские одуванчики – просто чудо, правда? – негромко спросил Створкин.
Это было очень похоже на известный психологический тест с листком бумаги, на котором изображены старая и молодая женщины. Те, кто видел старуху, не видели молодую, и наоборот – словно в плоскости существовали две взаимоисключающие картины. И это было настолько неожиданно просто – увидеть другой, абсолютно иной мир, глядя на мир обыденный, что будь у меня возможность, я бы закричал в изумленно-радостном облегчении. Но я не закричал. Я стоял и смотрел на мир, лежащий передо мной, и недоумевал: как мог я не видеть, не замечать его? Так просто. Так… просто…
Есть такие картины, которые называют двое- или трое-взорами. Сначала люди видят там одно какое-то изображение, но, чуть меняя ракурс или точку зрения, вдруг обнаруживают еще и еще образы, которые с первого взгляда не воспринимали. Такие картины – довольно интересный пример того, как работает человеческое восприятие. Иногда полезно посмотреть на это с точки зрения психологии, иногда – с точки зрения философии. Что есть образ? Он вовне или внутри нас?
Я никогда раньше не думал – хотя это же так логично и естественно, – что такой картиной может быть картина мира. И вот теперь, глядя на удивительный, невероятный, но вместе с тем и такой естественный новый мир, был… счастлив. Те геометрические линии, из которых строилось мое восприятие внутреннего дворика: дорожек, газонов, кирпичной стены и прочего, – словно изменились в перспективе и стали очертаниями совершенно другого ландшафта.
Мы со Створкиным стояли на возвышении. Перед нами открывалась далекая и захватывающая панорама. Местность уступами спускалась в долину, где были видны многочисленные озера в обрамлении невысоких разноцветных гор. И там был город. Со множеством башен и шпилей, устремленных в небо. С белыми домами и яркими цветными крышами. Красивый город, самый удивительный из тех, что я видел и мог представить. Я знал, что этот город и это место называются Корнуэллом.
В этом слове, которое всплыло в моей памяти, в том правильном его произношении не имелось никакого языкового узнавания. Название это было каким-то своим, глубоким и оригинальным. И очень живым.
Землю покрывал ковер из огромных желтых цветов. Они действительно походили на одуванчики, только казались намного крупнее, и… все здесь было раз в десять более живым. Это трудно описать словами, но словно все вокруг наконец-то обрело свой истинный вид, стало настоящим.
Я шевельнулся и сделал небольшой шаг вперед. Мне захотелось почувствовать себя здесь, ощутить себя частью этого мира, а не просто сторонним наблюдателем. И вмиг – точно так же, как вместо молодой женщины на бумаге замечаешь что-то иное, а предыдущий образ пропадает, – картина изменилась. Я видел перед собой только знакомую стену во внутреннем дворике особняка Створкина и его самого позади меня.
Я моментально отступил назад, инстинктивно пытаясь вернуть все обратно, но ничего не изменилось. Реальность осталась прежней. Было странное ощущение, впрочем, быстро прошедшее, что реальность эта, мой привычный мир, есть лишь бледная копия чего-то другого, более правильного, более гармоничного, более прекрасного и живого. Я беспомощно повернулся к Створкину, и на моем лице он прочитал, я думаю, все мои чувства.
– Говорят, когда в Корнуэлле облетают одуванчики, у нас здесь идет снег, – мягко сказал Створкин. Помолчал, глядя на меня, и продолжил: – Пойдемте, молодой человек, на первый раз достаточно.
И было нечто столь убедительное в этой его последней фразе, что я повиновался безо всякого сопротивления. Мы вернулись обратно в дом, и я почувствовал, что очень устал. События последних дней и ночи, сегодняшние переживания отняли у меня все мои силы.
– Уже поздно, давайте-ка я уложу вас спать, – сказал Створкин, открывая дверь в одну из комнат. В комнате обнаружилась застеленная кровать с небольшим столиком.
– Поздно? – пролепетал я, еле находя в себе силы хотя бы разуться.
– Отдыхайте. Вам это нужно сейчас. А вот вопросы могут и подождать, – настойчиво перебил меня Створкин и вышел, оставив меня одного.
8
Утром меня разбудил Ронин. Я услышал его фырканье где-то рядом с собой. Плотные шторы в комнате практически не пропускали дневной свет, но все же было понятно, что за окном светло. На столике лежал листок бумаги. Это была записка от Створкина.
«Дорогой И. В.! Прошу великодушно меня простить. Я вынужден срочно отлучиться на несколько дней. Дела требуют моего присутствия в Эдинбурге. Кстати, слышали ли вы когда-нибудь легенду о Камне Судьбы? В библиотеке можно найти достаточно информации о нем, если вас это заинтересует. Она (библиотека), как и этот дом, в вашем распоряжении. У меня гостит мой старинный друг из Мексики. Вы его видели, когда мы выходили из ресторана. Его зовут Дон Хосе. Он рыцарь-хранитель уже много лет. Думаю, общение с ним будет вам полезно.
С почтением, П. Створкин».
Застелив кровать, я вышел из комнаты. Откуда-то доносилось характерное звяканье чайной ложки о чашку. Иного пути, как на второй этаж, не предвиделось. Там за столом сидел пожилой седоватый мужчина в сомбреро. Абсолютно некстати пришло на ум фоменковское – «.. по Хуану и сомбреро». Лучше не скажешь.
Кроме сомбреро на нем было какое-то невообразимо яркое пончо с бахромой и затейливым орнаментом. Черты его смуглого лица напоминали об ацтеках и майя. Большой нос с горбинкой, темные глаза в лучиках морщин, коротко подстриженная борода с проседью. И вот ведь штука какая – от него исходило прямо-таки осязаемое ощущение силы. Это впечатляло.
– Ну и чего мы встали как вкопанные? – весело спросил Дон Хосе. У него был сильный испанский акцент, но в целом он очень хорошо владел русским языком. – Шляпа нравится? Подарю, если хочешь. У меня их много. Коллекционирую. А ты чего-нибудь коллекционируешь, э? – спросил Дон Хосе, наливая чай. И, не дожидаясь ответа, сказал:
– Ну, так чего стоишь-то? В ногах же правды нет. Садись, амиго.
Последнюю фразу он произнес с такой хитрой интонацией, что я засомневался в его нерусском происхождении.
– А я ничего особенного не коллекционирую, – нерешительно ответил я.
– Ну, это мы поправим. Петр говорит, ты философ, а?
– Есть такое, – смущенно сказал я.
– Любитель, значит, мудрости? – лукаво подмигнув, продолжил расспросы Дон Хосе. И, кивнув на чайник, предложил:
– Чаю?
– Да, с удовольствием.
– А как же: «Во многой мудрости много печали. И кто умножает знания, тот умножает скорбь»? Получается, любитель скорби ты, амиго?
Его «амиго» было совершенно неподражаемым. Надо было реагировать на эту старую шутку. Дон Хосе явно ожидал ответа.
– В таком контексте я философию не рассматривал. А вы кто, позвольте спросить?
– Хм. Если б я знал, думаешь, сидел бы здесь с тобой?
– Я не понимаю вас, – окончательно смутился я.
– Эх, молодо-зелено, – сказал он и критически посмотрел на меня. – Впрочем, не очень молодо, – заметил он и продолжил спрашивать: – Вот ты мне скажи, амиго, зачем, по-твоему, все это?
– Что? – опять не понял я.
– Все. Ты, я, этот город, наш разговор, вообще жизнь? Не для того ли, чтобы понять, кто мы есть? А ты, модный такой, спрашиваешь: «Кто вы?». Вопросик-то на всю жизнь, э?
– Но Створкин сказал, вы – хранитель.
– А он не сказал, кем я был до того, как стал им?
– Нет. Мы виделись всего несколько раз.
– Это зря. Петр – великий человек. Я бы на твоем месте использовал любую возможность быть с ним. Разговаривать. Наблюдать. Таких людей вообще единицы. А он и среди них уникальный. В своем роде. Когда-то давно он спас меня, и я буду благодарен ему до конца своей жизни. И ради его просьбы даже готов тратить свое время на разговор с таким олухом, как ты, амиго.
