– Господи, помилуй!

Повторил – и удивился. Мое отношение к религии было сродни интеллектуальному интересу ученого, пытающегося уловить какие-то общие закономерности, например, в природе, и выстроить свою систему восприятия этих закономерностей, понимая, откуда они происходят. Сказать, что сам был сколько-нибудь религиозен, я точно не мог. По меньшей мере до сегодняшней ночи.

В России каждый человек просто по факту рождения в некогда православной стране как-то автоматически считается православным христианином. Но для большинства религия все-таки остается неким смутным обрядоверием. А настоящих знаний практически ни у кого нет. Да и откуда им взяться, если традиции давно уже нет и преемственность утеряна?

Поэтому и для меня православие было, скорее, этнографической и в какой-то степени культурной особенностью русского быта, доставшегося нам от нашего прошлого наследия.

«Мифологизированное мировоззрение, утешающая рефлексия», – примерно так я думал. Увидеть в ней живое и совершенно правдивое отражение другой – невидимой, но существующей – реальности… об этом я точно не помышлял. Ветхий Завет мне вообще представлялся писанием, страшным по своей чрезмерной жестокости. Нечто невыносимо трудное для восприятия проскальзывало во всех этих многочисленных наказаниях, изливаемых на еврейский народ.

Я не мог понять, как соотнести Христа – с Его Нагорной проповедью, с Его милосердием и состраданием, с Его жертвенной смертью на кресте – с Богом Ветхого Завета. Словно это был какой-то другой Бог. Ну и проблема теодицеи – присутствия зла в мире, не решаемая никак с точки зрения нормальной логики, – вызывала во мне ощущение некой общей абсурдности и недоступности для понимания текстов Священного Писания. Я бы не мог, например, вслед за Тертуллианом сказать: «Верую, потому что абсурдно». Я, скорее, ощущал себя на позиции Фомы: «Не уверую, если не увижу».

И вот сейчас, когда я увидел и услышал даже больше, чем мог понести, я с ужасом думал: если все – правда и тонкий, невидимый мир существует, то как может обычный человек это вынести? Не сойти с ума, не стать шизофреником, вообще – не перестать быть человеком?

И почему – с какой-то даже нелепой обидой вдруг подумал я – вместе со светлым, удивительно чистым и волшебно прекрасным опытом происходит и получение опыта реально ощущаемого зла? Неужели и там, в этом невидимом, неземном, нематериальном пространстве, одно невозможно без другого?

Помню, впервые столкнувшись с Библией, я очень увлекся Книгой Бытия. Само название книги казалось мне неким кодом, ключом к пониманию всего. А эпизод, в котором описано, как Ева дает Адаму яблоко с дерева познания добра и зла, вообще был для меня просто откровением.

«Вот оно, – думал я, – вот откуда в мире добро и зло. От осознания людьми того, что они (добро и зло) есть. Оба. Ведь пока люди не знали, что есть зло, не было и добра в том смысле, который у него появился после познания зла как антитезы. И получается, что существует только то, о чем мы знаем. Вот и вся онтология».

Насколько проще было бы, если бы я был хоть буддистом! Там же все есть только иллюзия, майя, и понять это – значит получить просветление.

Наше «Я» есть иллюзия, и самое тяжелое во всех буддийских практиках – на что, в общем, все они и направлены – осознание этого. Что нет никакого «Я». Нет никакой личности. А если ничего этого нет, то нет и повода волноваться. За что тогда волноваться-то? За что переживать? За что бояться? За иллюзию?..

Так я пытался отвлечься и не думать о том ужасе, который только что пережил. Получалось плохо. Да что там… Никак не получалось. Были только запредельный страх, не стихающий всепоглощающий ужас и абсолютное непонимание того, как с этим бороться. И как с этим жить.

Как известно, всякое новое дело с чего-то начинается. Или с кого-то. Я начал со Створкина. Что ни говори, а именно появление этого человека в моей жизни как-то слишком уж подозрительно совпало со всей остальной небывальщиной.

Его милый особнячок встретил меня свежеподстриженными газонами и клумбами с огромными распустившимися ромашками. Дверь во двор была чуть приоткрыта. Я вошел, прикрыл калитку и остановился как вкопанный. На крыльце перед домом сидел огромный мохнатый зверь, похожий на рысь, и молча наблюдал за мной.

Пару минут мы с ним пристально разглядывали друг друга, потом он фыркнул, встал и повернулся к двери, которая тут же открылась. На крыльцо вышел Петр Иннокентьевич Створкин.

На нем был длинный темно-бордовый и очень плотный шелковый халат в китайском стиле. Под халатом виднелась ослепительной белизны сорочка с высоким воротником.

Из-под подола халата выглядывали синие шаровары. На ногах были домашние мягкие бархатные тапочки с острыми, задранными вверх носками. Ну я же говорю – харизма!

– А мы вас ждали, – весело улыбаясь, сказал Створкин. – Мы?

– Ну вы ведь познакомились уже с Ронином. Не так ли, Рони? – спросил Петр Иннокентьевич, обращаясь к своему невероятному зверю. Тот повернул свою голову ко мне, потом обратно к Створкину, фыркнул и исчез в доме.

– У меня такое ощущение, что в последнее время все от меня чего-то ждут, – устало сказал я. – Уж извините за грубость. А что это за зверь такой, кстати? Никогда не видел таких. На рысь похож, но вроде не рысь.

– Скажем так, это особенная рысь. Я-то вообще к нему отношусь не как к животному. Это мой надежный друг. Впрочем, вы и сами все увидите. А ваш прогресс впечатляет. В прошлый визит вы его даже не заметили, хотя он все время был рядом с нами.

– Знаете, Петр Иннокентьевич, после вчерашнего дня, а особенно вечера, я готов спокойно отнестись ко всему, что вы скажете. Даже если вдруг поведаете, что вы пришелец с Марса.

– Понимаю, – похлопывая меня по плечу, проникновенно сказал Створкин, закрывая дверь. – Ваш чай готов. Милости прошу, сударь.

Звякнул несколько раз знакомый колокольчик. Его хрустальный голос действовал умиротворяюще, словно журчал где-то небольшой, но быстрый и звонкий ручеек.

– Вижу, у вас была непростая ночь, – глядя на мое разбитое лицо, посочувствовал Створкин.

Мы поднялись к нему в кабинет, где все было точно так же, как и в мой первый визит. На столике стоял самовар. В двух чашках был налит чай, аромат которого мне был уже знаком. Меня вдруг посетило чувство, словно я вернулся куда-то в давно знакомое, понятное и любимое место. Что-то домашнее было в этой старой, почти антикварной мебели, в этих солидных книжных шкафах, полных толстенных фолиантов.

Я пил чай, наслаждаясь каждым глотком. Видимо, у этого настоя был какой-то седативный эффект. После двух чашек я уже мог связно и спокойно говорить. Я рассказал Створкину о встрече с Эдельвейс и вообще обо всех событиях, так или иначе выпадающих из привычного хода моей жизни. Особенно тягостным был рассказ о прошедшей ночи, что, впрочем, было вполне объяснимо.

Леденящий ужас, спутник ночных событий, лишь чуть-чуть отступил, но в сознании все еще стояли и сладковатый привкус крови на губах, и голос, и пережитый кошмар. Все было рядом, как и невидимые «они». Створкин слушал очень внимательно, не перебивая, изредка покачивая головой.

– Петр Иннокентьевич, в прошлый раз вы сказали, что знаете, что со мной происходит. Каюсь, я не готов был слушать тогда. Но сейчас… Что же все это значит? И почему я?

Створкин помолчал некоторое время, пристально всматриваясь в мое лицо. Потом налил мне еще чаю и задумчиво сказал:

– Жизнь – сложный и тугой узел зачастую невероятных, но возможных событий, даже взаимоисключающих вероятностей – уж позвольте и мне выразиться несколько туманно. На ваш вопрос, что происходит, я бы ответил так: происходит жизнь. Здесь и сейчас. И не всегда события этой сложной жизни понятны и объяснимы вот так запросто, как вы, вероятно, хотите. Да и вам ли не знать, как сильно объяснение зависит от точек зрения объясняющих. В этом и сложность. Неспроста в христианской традиции дар рассуждения, то есть четкого различения добра и зла, понимания сути происходящего, считается ценнейшим и высочайшим из даров, посылаемых человеку Богом.