Командир III/KG55, гауптман Виттмер, подсчитал потери – вышла ровно треть от атакующей группы. Позвони он полковнику Шульцхейну из KG51 "Эдельвейс", наверное, не убивался бы так: "Эдельвейсы" к вечеру 22 июня лишились половины всех самолетов и шестидесяти человек, полных пятнадцати экипажей. На их фоне гауптман Виттмер еще неплохо справлялся.

Но кто бы разрешил вечером 22 июня какому-то гауптману загружать линию связи личными делами? Виттмер покряхтел, глотнул трофейного коньяку, поморщился и спланировал матч-реванш, собравши все свои восемнадцать самолетов. Из которых вечером списал еще три. А сорок шестой истребительный все так же сидел на Млынуве, и устаревшие большевицкие И-16, памятные по Испании лобастые "rata", все так же упорно не отдавали небо.

Вот когда подошли передовые отряды немецкой 11й танковой дивизии, опередив роту Ивашковского буквально на четыре-пять часов. Сила солому ломит, наземное прикрытие авиаторов не могло сопротивляться разведбату с приданными трехдюймовками и десятками бронемашин. Кто успел – улетели.

Кто не успел, сейчас догорали на поле.

За грудами железа, за торчащими хвостом кверху самолетами, за обгорелыми остовами летных казарм на берегу, танки перекатами подобрались к самой панской усадьбе. Справа, у плотины, на речку глядел двухэтажный "палац". Налево, к въездным красивым воротам, поперек движения тянулся густой сад-сквер.

А под ближним деревом, танкисты не обратили внимания, дуб или клен, раскорячилась та самая тридцатисемимиллиметровка, что сожгла машину Вани-маленького выстрелом через речку в борт. Обе южные улочки Млынува отсюда просматривались, как на ладони. Северные же улицы, мощеные, широкие, приходились в неудобном ракурсе: заслоняли мельницы, заслоняла обширная церковь. Да и далековато. Так что немцы обсуждали, стоит ли сменить позицию к плотине поближе и достать еще один-два русских панцера.

Русские панцеры выскочили им за спины – как и просили, два. Расчет умер на пушке. Добив его, красноармейцы рассыпались по панскому саду, а "тридцать восьмые" проехали к плотине, показаться своим. Перед войной в дивизию пришли секретные танки – там, говорили, рация на каждом. Но те машины перед войной освоить не успели, так и оставили в парке за трехметровым забором, далеко отсюда, в Житомире. Сейчас для связи пришлось посылать человека с донесением.

Посыльный вернулся через час, привел за собой целую роту, а еще по плотине перетащили сорокапятку. Командир семьсот шестьдесят седьмого полка приказал ждать, пока определится положение северной группы, в Муравице. А тогда уже насесть на переправы с трех сторон.

Принялись окапываться прямо под столетними липами. Старый дед-сторож крутил головой и охал; капитан-ротный объяснялся:

– Война, отец. Не мы напали, Гитлер напал.

Старик вздыхал:

– Здесь усадьба Ходкевичей. Культурные люди! Когда при Александре-царе приказали забрать костел под церковь, пан за свои деньги церковь построил, вон ту самую, да. Только чтобы костел не забирали у людей.

– А это что? А это зачем? – бойцы тыкали пальцами в резные навесы, в игрушечной величины строеньице только с окнами, состоящее из единственной комнаты.

– Альтанка это, – вздохнул дед. – Ну, беседка по-вашему. А вон то философский домик.

– Там же ни печки, ни кухни, там жить нельзя.

– А он и не для жилья, он для размышлений. Вроде кабинета.

– Богато жили.

– Эксплуататоры!

Тут все поглядели на небо: три зеленые ракеты. Муравицу тоже взяли?

Капитан покрутил головой и потер шею. Как-то все складно идет… К добру ли? На финской он хорошо запомнил, что по гладкому скату заезжаешь обычно в самую задницу.

И, когда вокруг встали фонтаны земли от снарядов немецких корпусных "соток", успел еще порадоваться, что угадал верно.

Верно угадав, что при малейших признаках тревоги немцы кинутся защищать драгоценный мост, Самохов свои четыре танка продвигал не спеша, перекатами, точно как учили. Когда на дороге из Муравицы показались броневики, перещелкали их, как в тире. Шесть ехало – шесть сгорело. В ответ по танкам ударили две трехдюймовки из Кружков, но танки могут маневрировать, а пушки не особенно, так что и взвод Самохова никого не потерял, и пехота освободила Муравицу, нигде не завязнув. Продвигались тоже не спеша, осматривая двор за двором, огород за огородом. Поселок не меньше того же Млынува, но немцы и здесь не окапывались, просто выставили заслон, чтобы прикрыть мост в Кружках с севера. Самохов подумал: сюда бы всю дивизию! Плавучие "жужжалки" хоть и маленькие, а пустить их сразу батальон, обойти большим кругом через брод у Добратына – затопчут немца, как блохи собачку.

Но средние танки там, наверняка, на брюхо сядут, а без пушечной поддержки "жужжалки" мало на что пригодны. Да и приказ у него другой совсем.

Дождавшись, пока пехота развяжется с Муравицей, Самохов бросил в небо три зеленые ракеты, и полез в танк, на рацию, чтобы переговорить с ротным.

Ротный дождался конца артналета и принял доклады. В первом взводе у Оськина выжил только его собственный танк, второй разбило фугасом. Во втором взводе у Самохова обошлось, туда почти не стреляли, из чего ротный заключил, что немцы ударят на Млынув, а Муравицу оставят на потом. И ударят скоро, раз уже артиллерию подтянули, то цацкаться не станут.

– Надо их выбить из Кружков, пока не поздно, – сказал ротный в микрофон. – Иначе они там сейчас траншей нароют, как на элеваторе, мы тогда и с севера не подойдем. И надо сейчас атаковать, пока на их карте Кружки за немцами. Ни бомбить, ни обстреливать своих не станут. Понял, Самохов? Оськин пусть по элеватору стреляет, чтобы оттуда не помогали, а ты давай, как в Муравице, медленно и методично. Там в Кружках всего десяток домов, сноси их к черту. Как поняли, прием?

– Товарищ лейтенант, ко мне посыльный вышел с того берега, прием! – Оськин чуть не кричал, и ротный поморщился, уже зная, что не услышит ничего хорошего.

– Что там, прием?

– Оба наши танка разбиты, пехотный капитан убит при обстреле, пехота удирает через плотину. Артиллеристы пушку не бросили, так их немцы гранатами закидали в упор! Что делать, прием?

– Оськин, становись на майдане и кто побежит через плотину, задерживай хоть пулеметами, хоть гусеницами. Я тебе в помощь экипаж Ефремова даю, и сейчас от смежников потребую, чтобы пехота командира своим нашла, а ты останови героев, пока до Ровно не добежали! Как понял, прием?

– Есть остановить бегство пехоты, выполняю! Конец связи!

– Самохов, давай, пока не опомнились, конец связи.

Самохов двинул взвод опять перекатами. Приданый ему пехотный батальон, к счастью, пока не отставал.

Кружки стояли как бы на полуострове, заболоченные овраги отделяли селение и от Муравицы и от Млынува. На мостике через южный овраг чернел первый потерянный ротой танк. На мостике и дороге через северный овраг жирно дымили немецкие броневики, прячась в том дыму, Самохов и вел взвод.

Ротный тоже двинул свои два танка на элеватор и рубеж по южному оврагу. Чуть позже пришел от Млынува и Оськин, завернувший пехоту. Танки методично разбивали дома перед собой, и продвигались только тогда, когда видели, что в крошеве уже не прячется ни броневик с двадцатимиллиметровкой, ни противотанковая "колотушка". Очень скоро между северной частью Млынува и мукомольным заводом образовалась ровная полоса битого кирпича, перечеркнутая костяками сгоревших груш.

Понятно, что местным это не понравилось. Они и без того большевиков любили не особенно, а теперь открыто кинулись к оберсту, командиру разведбата. Оберст не отказал: на войне лишних рук нет.

К обеду десятка два самых лихих казаков, составив "местную самооборону", получили от немцев пулемет, винтовки и сорок гранат. На большевиков они накинулись яростно, да только ярость против танка слабый помощник. Лейтенант Оськин гусеницами и одним пулеметом извел почти все казачество в ноль, и вслед крикнул: