Сестра еще плотнее запахнула шелк на высокой груди.

– Зачем же мне уходить из рая? Земля щедра, и всем хватает всего. Перестаньте лить кровь, и наслаждайтесь плодами, ведь это так просто, что даже глупая женщина, как я, понимает.

– Кэт, и вовсе ты не глупая, я-то знаю. Но ты женщина, а бог учредил порядок. Монахи молятся, благородные сражаются, крестьяне трудятся. Женщина повинуется мужчине, а тот ее защищает и кормит. Пойдем. У меня теперь есть друзья в разных странах, и я найду тебе хорошего мужа, который не посмеет упрекать за прошлое.

– Но я вовсе не хочу рожать мальчиков. Они пойдут на войну. Что во имя Христа, что во имя Аллаха – но убийце любому назначена плаха!

– Рожай девочек.

– Чтобы их насиловали мальчики, рожденные моими сестрами по раю? Смотри, здесь к нам приводят молодых горячих юношей. По бедности для них женщина недосягаема, и они смотрят на нас, как на ангелов, и почитают нас, и ласковы с нами. Пророк врет им, якобы мы в раю – но ведь по сравнению с домом здесь рай! Вдоволь еды и воды, а зимних морозов нет вовсе. Дома бы меня выдали за толстого грязного мельника, и я бы рожала каждый год, пока не порвалась бы от этого напрочь.

Кэтрин стиснула крестик и отодвинулась; шнурок натянулся, Том поневоле наклонился близко к полным губам, жарким от волнения щекам сестры.

– К тому же, я теперь знаю цену сказкам о рае, ибо сама помогала творить их. Так где же истинный Господь? И для чего мне по своей воле уходить из рая? Разве я Ева, разве Господь изгоняет меня? Нет, всего лишь мечи царей земных.

– Рай лжепророка стоял на крови тысяч, – прохрипел Том, напрасно пытаясь отстраниться.

– Так и наш рай стоит на крови саксов, подчиненных и загнанных в ярмо нашими отцами, норманнами, братьями тех, что поработили в Бретани тебя самого. Разница лишь в том, что этот рай щедрее.

Кэтрин опустила веки и выдохнула горячо, длинно:

– И потом, куда же ты поведешь меня? Разве не проданы земля и дом наши по суду шерифа? Лжив или правдив здешний рай – больше у меня нет ничего.

– Сестра! Этот рай лишь дым отравы, маковый обман! Он уже горит, стены уже трещат, нет времени спорить. Бежим, или погибнем тут под обломками.

Кэтрин села ровно, уронив полные руки вдоль тела, и шнурок от волшебного крестика перестал резать шею Томаса.

– Пускай так, брат. Но меня согреет память о годах счастья, прожитых в довольстве и любви.

– Это фальшивая любовь!

– Разве ты хоть раз видел настоящую, чтобы судить и сравнивать? Прощай, брат! Возьми что угодно из этого щедрого места, меня же предоставь моей судьбе.

Кэтрин сжала губы и кулаки – оба, яростно.

Крестик хрустнул. Обломки упали на пол и засияли на изломе багровым.

Холодом повеяло на Томаса, холодом той самой часовни, и черные-черные глаза храмовника, черные, как провалы в ад, заслонили даже дымное небо над столицей ночных убийц.

"… Когда же обломки замерцают, немедленно брось их наземь и беги оттуда как можно дальше и как можно скорее, ибо гнев Господень обрушится еще до заката…"

Томас из Донкастера, последний фидаин Аламута, оглушил сестру точным ударом по голове, поднял ее на руки. Вышел на стену внутренней цитадели, вдохнул побольше воздуха и прокричал делящим добычу русам и сарбадарам, пакующим в переметные сумы монеты и свитки:

– О храбрые воины! Злодеяния травоедов-гашишинов превысили меру терпения людей на земле и Бога на небе! Забирайте, кто что в силах унести, и бегите отсюда немедленно! Солнце еще не достигнет заката, когда гнев господень покарает гнездо нечестия!

Из дыма проявился Алп-Тегин, откашлялся, сплюнул пыль:

– Хорошо сказал, с душой. Поехали в Самарканд, храбрый ференг. И тебе, и сестре найдется дело.

– Ехать мне уже некуда и незачем. Сбежав за сестрой от уплаты долга, я предал родичей. Пойдя в услужение имаму, я предал Христа. Сдав тебе Аламут, предал имама. Кто же я в итоге? Воистину, Бога не обмануть, он видит все!

Тут подчиненные Алп-Тегина приняли девушку и отнесли к вытянутому на серпантине каравану. Сам же караван-баши, пожав плечами, аккуратно ударил Томаса рукояткой сабли по голове.

– Воистину, он – прощающий, кроткий… Эй, грузите Томаса рядом с женщиной, да берегите обоих, как моих лучших друзей.

– Что ты хочешь сделать с ними, грозный Алп-Тегин?

– О женщине пускай болит голова у ее брата. А его самого я женю на средней дочери. Придумал тоже: жить ему неохота. Завтра передумает, а уже поздно, уже голова на колу. Фидаин, выученик Аламута, но природный необрезаный франк, знающий обычаи и законы ференгов, пригодится нам самим.

– Он придет в ярость, когда очнется.

– Безусловно. Если при этом оскорбит меня, тогда женю его не на средней, а на старшей дочери. Если же поразит меня в самое сердце – то на обеих.

– Воистину, Алп-Тегин, коварство твое не ведает границ.

– На том стоим. Ну, быстроногий Али, попробуй только не доставить мне эту посылку. Враз узнаешь, почем расплавленное серебро в горле!

Вести о проклятии замка разошлись широко, и люди потянулись наружу из догорающих руин, с трудом отрывая завидущие глаза от рассыпанных сокровищ. Конечно, самое ценное и легкое унесли победители, но одно только дерево, балки, брусья – вещи ценнейшие. Кругом валяются безделушки, увы – некогда выгребать их из-под завалов. Да и сами завалы можно разобрать на дорогой тесаный камень, а уж обожженого кирпича высыпано – каждому хватит на дом или хоть на овчарню. Но для всего этого нужно время, а кара господня обещана уже сегодня до заката.

В конце-то концов, замок не живой, не сбежит. Коли-ежели после обещанной кары что уцелеет, вернуться-то никогда не поздно…

Пока жители долины так рассуждали и переговаривались, незаметно ушли русы. В селении отпоили вином перепуганного слона и отмыли чайхану от последствий слоновьего испуга; запах, правда, настораживал посетителей еще лет пять.

Чагатаи вольного Самарканда погрузили добычу в те самые большие корзины, в которых сами тайком сюда прибыли. Корзины навьючили на сорок верблюдов, и очередной караван, совершенно неотличимый от сотен и тысяч, пустился в бесконечное плавание по мусульманскому миру.

На сломанный крестик никто не позарился. Никто не увидел вспышек приводного маяка, никто не обратил внимания на ритм.

– Ритм возмущений мы все-таки разобрали, – Макие Осокабе улыбалась довольно.

– Первая фаза – прием сведений из внешней среды. Затем обработка, содержание неизвестно, но тут потребление энергии наибольшее. Затем вырабатывается решение. Наконец, выдаются сигналы исполнительным узлам. И вот, пожалуйста, пик выходных нагрузок. Фуга! Есть повод окирпичиться. По временной шкале бросает в будущее и обратно, тысяч этак на десять, в годах.

– Это в местных единицах, в оборотах Земли вокруг Солнца, – Киришима приоткрыла синие-синие глаза. – В масштабах иной звездной системы может оказаться один оборот Сириуса-В или там Гаммы Дракона.

Невысокая аватара "корабля штурма и подавления", черноглазая Дзуйкаку, перебирая блесны в коробочке, прибавила очень уж спокойным тоном:

– Если источник вне Земли, то нам останется только подавить возмущения грубой силой и принять последствия.

Туманницы переглянулись, обменялись мыслями по внутренним каналам, и высказалась Нагато:

– Осакабе-сама, помогите нам растолковать человеческим союзникам, что же такое темпоральная фуга. Математику они, увы… Не восприняли. Во всяком случае, не все. Ваш брат, наверное, поймет. Но таких единицы, и они преподают в университетах, а не подписывают "решение на применение спецзарядов". Нужен пример понагляднее.

Макие посмотрела на чистые-чистые пальцы, вздохнула:

– Века плывут, подобно китам, цепочкой гор молчаливых. Их ровный путь уныл, словно мой – но мой имеет предел… При повороте истории киты последовательно проходят некую ключевую точку, где можно на них влиять.

– А темпоральная фуга – поворот "все вдруг", – пересохшим горлом договорила Киришима. – Можно сколько угодно ждать в пристреляной загодя точке поворота – никто не явится. Все повернули раньше. На разные углы и в разные стороны. Вот что происходит сейчас со временем, вероятностями и реальностями. Образно говоря, исходная мировая линия рванула кто куда, всеми эпохами сразу. Большой взрыв, рождение очередной Вселенной.