Когда веточек в наших руках была уже хорошая охапка, мы подошли к небольшому возвышению, где и продолжили урок.

– Старайся разводить костер не в низинах, где скапливается вода и сырость, а на пригорках: там всегда суше. А теперь смотри сюда. Палочки и веточки укладывай на землю в виде шалашика.

Я нагнулся и стал укладывать первые сухие палочки шалашиком.

– Папа, дай мне попробовать, – попросил сын.

Я с удовольствием отодвинулся.

Сын кряхтел, смеялся, но терпеливо делал шалашик все больше и больше.

– Чтобы костер загорелся сразу, нужно горстку бересты поместить внутрь шалашика, – продолжал я.

Сашулька достал из своего кармана горсть бересты и осторожно стал заталкивать ее внутрь шалашика.

– А теперь определи: откуда дует ветер?

Сын повертел головой, подставляя лицо под струи воздуха, и сказал:

– Наверно, со стороны домиков?

– Да, правильно. Сегодня ветер слабый, развести огонь проще, а если он сильный, порывистый, то надо обязательно стать к нему спиной и закрыть телом шалашик. Понял?

– Да, папа, – весело ответил сын и повернулся спиной к баракам.

– Молодец. Теперь возьми в левую руку коробок спичек. Достань правой рукой две-три спички.

– А почему две-три, а не одну? – удивился сын.

– Две спички всегда надежнее одной. А в холодную, влажную погоду лучше всего брать даже три-четыре спички. Тогда пламя будет мощнее и ветру не удастся задуть его.

Я смотрел, как сын неловко достает спички из коробка, как соединяет две спички вместе, оставив коробок полуоткрытым.

– Коробок сразу закрывай, чтобы туда не проникла сырость. Теперь наклонись как можно ниже к бересте и поджигай ее.

Сашулька с детской неловкостью ткнул спички о ребро коробка, и они сломались пополам.

– Ничего, ничего! – успокоил я сына. – У всех сначала бывает так. Удар о коробок был слишком сильный. Действуй чуть-чуть нежнее.

Сашулька достал еще пару спичек и сразу плотно закрыл коробок.

– Молодец! – похвалил я его. – Теперь поднеси руки как можно ближе к бересте и подожги спички.

В маленьких ладонях сына появилось пламя, которое он тут же поднес к бересте. Она моментально вспыхнула, веточки весело затрещали, и уже через минуту настоящий костер пылал вовсю.

Должно быть, рождение огня вызвало у маленького человечка какие-то сложные чувства. Он не отрываясь смотрел на костер широко открытыми, удивленными глазами. Наверное, каждый человек носит в душе особое чувство при виде разведенного им огня. Это чувство живет в нас еще с того времени, когда мы жили в пещерах и огонь был надежным другом, защищал от непогоды и врагов.

– Что, нравится разжигать костер?

– Да, папа. Очень нравится. Можно я буду разводить его всегда?

На обед мы съели две банки говяжьей тушенки, по большому ломтю хлеба с маслом и сыром и выпили по кружке сладкого чаю. Блаженно растянулись на траве.

Было тихо и жутко. Жутко оттого, что через несколько минут начнутся серьезные испытания, суровая жизнь. Больше месяца мы будем жить вдали от людей, затерянные среди дикой природы. Я взвалил на себя большую ответственность за жизнь и здоровье сына, его безопасность.

Еще можно было отказаться от затеи и вернуться назад на той машине, которая привезла нас сюда. Стоит только сказать охотнику, что я возвращаюсь, и все станет на прежние места. Но разве можно было отступать, когда план мой начал воплощаться в жизнь? И я твердо решил: что бы со мной ни случилось, как бы мне ни было тяжело – не поддаваться искушению, а пройти этот путь до конца.

По команде Константина поднимаемся с травы и подходим к рюкзакам. Они стоят, подпертые рогульками, на стволах упавших деревьев. Вот моя поклажа уже на спине. Широкие лямки врезаются в плечи и сдавливают грудь. Тяжесть пригибает к земле, и позвоночник напрягается, как струна. Вешаю на шею ружье и фотоаппарат.

Медленно трогаемся в путь. Охотник идет впереди, за ним – Сашулька, я – замыкающий.

Первые шаги даются с трудом. Ноги то и дело застревают во мху, траве и валежнике. Каждую минуту теряешь равновесие. Вот когда начинаешь понимать пользу третьей опоры. Рогулька изгибается тугим луком, вонзаясь во влажную землю, упруго вибрирует под тяжестью тела. Если бы не эта удивительная палка в руке, я давным-давно был бы уже на земле.

Ружье и фотоаппарат болтаются на шее, иногда больно ударяют в грудь. Теперь мне лучше приходится понимать, что такое каждый лишний грамм груза.

Поминутно смотрю на часы. Как медленно тянется время! Вот-вот хочется крикнуть Константину, чтобы сделал привал. Прошло уже десять минут, двенадцать, четырнадцать…

– Володя, – слышу долгожданный голос охотника, – у поваленного дерева делаем привал.

– Наконец-то, – радуюсь я.

Теперь все мое внимание сосредоточено на поваленном дереве. До него еще сто метров, пятьдесят, десять. Вот оно, дерево, поваленное бурей. Поворачиваюсь к нему спиной и опускаю на его твердь свой проклятый груз. Снимаю с шеи ружье и фотоаппарат и опускаю на землю. Освобождаю плечи от лямок и рогулькой подпираю рюкзак, чтобы не упал. Вижу, как Константин валится на траву, – и делаю то же самое.

Мокрая от пота рубашка прилипла к телу, за воротник куртки попали иголки от кедра, кусочки веточек и щекочут шею. Но никаких движений делать не хочется, одно желание – неподвижно лежать на земле и наслаждаться покоем и прохладой травы.

На отдых уходит столько же времени, сколько и на ходьбу. Поднимаемся, взваливаем на себя рюкзаки и идем дальше.

Первые километры пути – величайшее испытание моральных и физических сил. В голову начинают приходить разные мысли. Что привело меня сюда? Воспитание сына? Да. А не дурость ли это? Зачем такие испытания? Разве нельзя было найти на месте подходящие методы? Разве нужно было ехать в такую даль, чтобы ломать свой хребет?

Порой приходили в голову самые несуразные мысли. Хотелось без разговоров повернуть назад, добраться до бараков, дождаться попутки, махнуть на все рукой и ехать отсюда без оглядки. Но мне было стыдно перед столькими людьми, которым я рассказывал о цели моей поездки, стыдно перед сыном показать свою слабость. Раз я уже прошел три-четыре перехода по пятнадцать минут, то неужели не выдержу остальной путь? Я утешал себя мыслью, что с каждым днем, после каждого завтрака, обеда и ужина, рюкзаки будут становиться легче. Огромным усилием воли я подавлял в себе слабость духа.

Затемно добрались до первого зимовья. С каким наслаждением я сбросил с плеч режущую тяжесть! Впереди – десять-двенадцать часов отдыха!

Сашулька обежал вокруг зимовья и с тревогой закричал:

– Тут все окна разбиты!

– Медведь хозяйничал, – пояснил Константин. – Видите банки в траве? Они все измятые и с дырками. Это его работа.

Обошли вокруг зимовья, сладостно расправляя уставшие плечи. Зимовье – маленький низенький домик, три на три метра, с единственным маленьким оконцем без стекол. Сорванная с петель узенькая дверь лежала в стороне. Метрах в пяти от зимовья валялись с полсотни уже заржавевших консервных банок из-под тушенки, сгущенного молока, рыбы. Каждая банка была сплюснута могучими лапами зверя, в ржавом тонком железе зияли дыры от клыков и мощных когтей.

– Вот беды-то наделал хозяину, – с огорчением произнес Константин, – тут ведь продуктов было на целый сезон.

– Что ж теперь хозяин будет делать? – спросил я.

– Трудно сказать. Если бы Гриша пришел пораньше, то он мог бы еще забросить продукты на машине, что изредка приезжает к лесорубам. А если придет поздно, то считай, что сезон пропал.

Зашли внутрь зимовья. Справа, в углу, маленькая плита, сложенная из камней. Рядом с ней – горка сухих дров. В левом углу висел шкаф с алюминиевой посудой на полках. Рядом с плитой, во всю стену, просторные голые нары. У разбитого окна стоял стол, на котором валялись осколки стекла. У стола – пара грубо сколоченных табурета. Над нарами висела пожелтевшая от старости карта СССР.