Конечно, грести всех под одну гребёнку тоже не есть хорошо, но после того, как какие-то уроды убили в переулке моего младшего братишку, который возвращался с тренировки по футболу, моя вера в человечество умерла прям насмерть. При брате не нашли ни телефона, ни денег, ни документов — даже золотую цепочку с крестиком с шеи содрали. А ведь ему было всего восемнадцать… После этого я перестал делить людей на плохих и хороших — они все стали одинаково отстойными в моих глазах; за исключением нескольких родных и друзей, включая тех четверых придурков, которые остались в баре подчищать хвосты. Но больше всех я, конечно, ненавидел себя самого, потому что в некотором смысле виноват в смерти Андрея — я должен был забрать брата после тренировки, но мне было больше по кайфу затащить в постель очередную безмозглую красотку.

Если бы я только тогда не проявил столько эгоизма, а задумался над тем, насколько опасны улицы после наступления темноты…

Мы с парнями редко говорим об этом, но они ошибочно считают, что мне пришлось резко повзрослеть после того, как меня подсадил на наркоту старший брат Кира. Тот случай я вообще считал своего рода кармой за то, что не смог уберечь Андрея; помню, я даже собирался сдаться и позволить этой херне отправить меня к брату, но мои парни были упрямее товарного состава, который мчится на тебя на полном ходу. Они таскали меня по реабилитационным центрам и наркодиспансерам, а после выписки ещё и контролировали, чтобы я принимал весь тот аптечный склад, что мне прописали. В той ситуации должна была сработать утешительная фраза «Твой брат хотел для тебя не этого», но она не сработала, потому что я не мог знать, чего хотел мой брат.

Может, на последних секундах жизни он наоборот проклинал тот день, когда в его жизни появился больной ублюдок в моём лице, которого он всю жизнь был вынужден называть братом, и который оставил его в одиночку подыхать в тёмном переулке.

Я бы проклинал.

Но моим друзьям было абсолютно насрать на то, что творилось в моей больной голове — у них была цель вернуть меня в строй, и они чертовски хорошо справились со своей задачей. Я бы с радостью сдох за них, если бы это было нужно, потому что я не знаю, существуют ли где-то в этом чёртовом прогнившем мире хотя бы на десятую часть процента похожие на них Люди.

Разве что мои родные.

Вообще-то, нас в семье четверо — было, пока не погиб Андрюха. Сейчас ему было бы двадцать, и, может, однажды он стал бы известным футболистом, как и мечтал. Андрей был самым младшим; на год старше него Аня — самый светлый человек из всех, кого я когда-либо знал. И я говорю это не потому, что она моя сестра — простая констатация факта. Между мной и Анютой тоже год разницы, а вот Илья старше меня на целую пятёрку — сейчас ему двадцать семь; у него жена и двое детей и полный абзац в семейной жизни. В своих племянниках я души не чаю, а вот его жена — сука редкостная, хотя на её месте я бы вёл себя тише воды, ниже травы.

Не выёбываются, изменив мужу с таксистом и чуть не «принеся в подоле».

Не знаю, сколько я так брёл, не разбирая дороги; помню только, что шёл в противоположную от своего дома сторону, когда услышал какой-то нечеловеческий крик. Ей Богу, будь я бабой — дал бы драпу со скоростью света; но я парень, к тому же, бухой в стельку, со всё ещё плещущимся в крови адреналином, поэтому лишь прибавил шагу в сторону криков, а, завернув за угол, пожалел о том, что мало бухнул.

Если в мире и существует пример истинного ублюдства — то это был он.

Даже пьяному ежу было бы понятно, что предотвращать акт самого насилия уже поздно; тускло светящий фонарь нечётко обрисовывал ситуацию, но и без него я почувствовал себя так, словно с головы до ног извалялся в грязи; прочувствовал всю атмосферу человеческого охуевания до самого нутра. Эта грязь будто проникла мне в кровь, заразила мышцы, разъела кости, отравила мою ДНК настолько, что до конца жизни не вытравить всё это из памяти. Я не мог понять, насколько нужно быть мразью, чтобы сотворить подобное с человеком — девушкой, которых мы по умолчанию призваны были защищать; это как негласное правило, которому никого не учат, потому что его чувствуешь на уровне инстинктов. Плюс ко всему, эта сука выбрала самое «романтическое» место для выражения своей «любви» понравившейся девушке — ну или она просто первая ему под руку попалась: грязный закоулок с помойными контейнерами, пахнущий отнюдь не фиалками.

Мне хотелось выдрать себе глаза и никогда этого не видеть, но у памяти херово с чувством юмора: она всегда забывает важные моменты, зато запоминает всё дерьмо, которое лучше сразу же похоронить на дне самого глубокого колодца.

А ещё преследовало противное ощущение, что каждая чёртова волосина на шкуре стала дыбом от омерзения.

Но это не единственное, что я чётко запомнил; был ещё один момент, который калёным железом остался выжжен в мозгу — как у меня перегорают тормоза, когда я хватаю эту мразь за шиворот и стаскиваю с всхлипывающей девушки. Мудак оказался пьян похлеще меня и моих парней вместе взятых, и это лишь ещё больше подогрело мою первобытную ярость, когда я впечатал свой кулак в его пропитую рожу. Скорее всего, он был ещё и под кайфом, если судить по его стеклянным глазам с охренительно широкими зрачками — заметить это даже в тусклом освещении было несложно, потому что светло-серая радужка, словно тонкое кольцо, опоясывала зрачки.

Тем приятнее было подправить его довольную своим «достижением» физиономию.

Не помню точно, сколько раз я его ударил, один или десяток; помню только, что лицо его было уже не разглядеть из-за крови, которая сгустками покрывала его. Он отчаянно цеплялся пальцами за рукава моей рубашки, которую я пообещал себе выбросить сразу же, как избавлюсь от сукиного сына, и пытался что-то прохрипеть, но очевидно я малость переборщил с превентивными мерами, потому что ни слова так и не услышал. И даже несмотря на это мне всё казалось мало — будто я недостаточно показал ему, что он был неправ, и не в полной мере донёс, что с девушками так не обращаются. Я методично хуярил его по лицу, пока не стёр собственные костяшки до крови; только тогда я выпустил ворот его толстовки из кулака и отпихнул от себя подальше, чтобы и без того высокий уровень желания убить его не повышался ещё больше, потому что тогда уроду точно не жить.

А на зону мне ой как не хотелось.

Пока он, кряхтя и харкая кровью, пытался уползти вглубь этой клоаки, в которую сам же и припёрся, я перевёл внимание на ту, которая была в самом эпицентре событий. Лица девушки я разглядеть не мог из-за того, что она спрятала его за пеленой спутавшихся в процессе борьбы волос, но на мою попытку помочь ей девушка отреагировала крайне странно: шарахнулась в сторону, прижимая руки к груди и стараясь удержать изодранный верх платья, но при этом даже не попыталась подняться и убежать. Будто смирилась с тем, что сейчас будет продолжение того лютого пиздеца, который только что пережила.

В конце концов, я ведь тоже не был трезв, и в её глазах вполне мог выглядеть как ещё одно чмо, которое нацелилось на её тело, но не хотело ждать своей очереди.

И я не винил её за такое поведение; откуда мне знать, как ведут себя жертвы насилия — раньше такой херни мне наблюдать не приходилось. Скорее всего, в такой ситуации любая ненормальная реакция была вполне себе нормальной; мне, как студенту-психологу, сейчас было охренеть как стыдно и досадно, что я забыл абсолютно всё, что нам рассказывали на парах. Даже нужных слов для подбадривания найти не мог — будто алфавит выветрился из головы вместе с той тонной алкоголя, которую я принял сегодня вечером.

Хотя какие тут, к чёрту, подбадривания могут помочь…

Следующие минут десять я потратил на то, чтобы вызвать скорую и позвонить родителям девушки — благо её телефон нашёлся тут же, на потрескавшейся брусчатке возле мусорных контейнеров — и снова и снова, как зомбированный, пытался помочь ей хотя бы подняться, но каждая попытка коснуться её даже легонько заканчивалась громкой истерикой. Она не отбивалась, вовсе нет, но завывала и скулила таким голосом, что кровь стыла в жилах.