Напротив меня, в арке, стоит Богдан — злой, как никогда прежде, и совершенно неумолимый.

Похоже, ему моё решение расторгнуть помолвку пришлось не по душе.

* * *

Папа собирается заступиться за меня, но я останавливаю его взмахом руки, потому что со всем этим я должна разобраться самостоятельно — раз уж сама эту кашу заварила.

— Я не хочу скандалов, — начинаю спокойно с совершенно бесстрастным выражением лица, хотя внутри всё обрывается от страха. — Будет лучше, если мы просто тихо разойдёмся без всех этих истерик, нервных срывов и выяснения отношений.

Аверин как-то недобро усмехается.

— Всё сказала? А теперь послушай, что я скажу. — Он грациозно отодвигает стул — с такой же грацией хищники обычно готовятся к смертоносному прыжку — садится и поправляет запонки. — Я сделал тебе предложение год назад, и в тот день ты была более чем счастлива его принять. Я подарил твоим родителям дом, обеспечил содержание и хороший медицинский уход; оплачиваю их путёвки в санаторий, хотя вовсе не обязан этого делать; да и к тебе я относился более чем благосклонно — больше, чем ты того заслуживала, учитывая нынешние обстоятельства. Если ты решишь расторгнуть помолвку, тебе или твоим родителям будет предъявлен солидный счёт за всё то, что я для них сделал. А теперь я задам тебе вопрос, и советую тебе хорошенько подумать, прежде чем ответить: ты готова получить свою свободу в обмен на все те проблемы, которые я тебе обеспечу?

От услышанного мой мир пошатнулся и опасно накренился; треснул в дребезги и разлетелся на кусочки, обнажая под собой свою истинную суть — безобразную, жуткую и абсолютно гнилую. Страшно представить, что я так сильно могла ошибиться в человеке — ведь Богдан хоть и казался мне всегда высокомерным и властным, всё же я не считала его плохим; а теперь получалось, что я чуть не совершила самую огромную ошибку в своей жизни и вряд ли смогла бы исправить её после.

— Знаешь, я готова до конца своей жизни работать на твоего отца бесплатно, если это даст мне возможность избавиться от твоего контроля, — ядовито выплёвываю, чувствуя молчаливую поддержку родителей.

Мы как-нибудь справимся.

И, кажется, Аверин не ожидал от меня подобного ответа, потому что его лицо моментально пошло чёрными волнами гнева. Скорее всего, он думал, то у него получится запугать меня настолько, что я подожму хвост и никуда от него не денусь, но не на ту напал. Даже как-то обидно, что за время нашего знакомства он так плохо изучил меня: если что-то мне мешает, я удваиваю сопротивление, а не сдаюсь.

— Отлично, — вдруг кивает он. — А как тебе такая идея: своим браком ты спасёшь родителей позора.

Непонимающе хмурюсь.

— Какого ещё позора?

Богдан хмыкает и, поднявшись на ноги, прячет руки в карманах брюк.

— Ну знаешь, пустить слух о бесчестности твоих родителей не составит труда.

От его хищной улыбки мне становится не по себе, и я чувствую, как кровь отливает от лица.

— Ты не посмеешь… — срывается с губ сдавленный шёпот.

— На что поспорим? — уже в открытую издевается. — Ты можешь не делать глупостей и выйти за меня замуж или можешь попробовать послать меня и посмотреть, что случится после.

Смотрю на родителей, которые, кажется, находятся в таком же шоке, что и я, и понимаю, что Аверин нашёл ту единственную брешь в моей броне, хотя шантаж — это слишком низко для него.

— Не страшно, вдруг отвечает мама, взяв меня за руку. — Большую часть жизни мы только и делали, что боролись, так что нам не привыкать к трудностям. Не нужно жертвовать всем ради того, чтобы у нас были условия получше — оно того не стоит.

Она берёт моё лицо в ладони, а я обхватываю пальцами её запястья, чтобы улыбнуться ей, но ничего не отвечаю: я знаю, что они с папой всю жизнь впахивали, чтобы обеспечить меня — неужели я не могу пожертвовать свободой, чтобы хоть немного ответить им взаимностью? В конце концов, я шесть лет игнорировала их присутствие, а это станет достойным наказанием — и вполне приемлемым.

— Хорошо, ты победил, — сцепив зубы, оборачиваюсь к Аверину, признавая поражение под аккомпанемент из его триумфальной улыбки и раздувшегося до небес самомнения. — Можешь гордиться собой: ты удержал девушку рядом шантажом, потому что собственных сил тебе не хватило.

Улыбка моментально сползает с его лица, и это становиться моей личной маленькой местью, хотя и слабо утешает.

Напоследок обнимаю родителей, пообещав справиться со всем, что мне уготовано, и иду к машине Богдана — вернее, он тащит меня, больно вцепившись в локоть, будто я всё ещё могла сбежать. Всю дорогу до моей квартиры он упорно молчал, но я и не хотела разговаривать с ним — то, что между нами происходит, теперь даже соглашением назвать трудно. Он провожает меня до самой двери, и я уже собираюсь сказать ему о том, что не желаю видеть его в своём доме, но в квартире он не задерживается — всего лишь обводит её глазами, прежде чем протянуть ко мне руку ладонью вверх.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌— Давай сюда свой телефон.

Распахиваю глаза и пару секунд тупо смотрю на его раскрытую ладонь.

— Не поняла. С какой это стати?

Вновь эта высокомерная усмешка.

— Не хочу, чтобы ты звала на помощь своего рыцаря или настраивала кого-либо против меня.

Прежде чем успеваю среагировать, Богдан выхватывает из кармана моего пальто гаджет, а заодно и прихватывает с полочки ключи от квартиры.

Несколько мгновений, и я слышу щелчок замка, вместе с которым как-то странно обрывается и моё сердце, а после приходит осознание: он запер меня. Я отрезана от всего мира во всех смыслах этого слова, хотя это был какой-то совершенно дикий способ заставить меня молчать. Несколько минут, которые на деле кажутся мне вечностью, я просто смотрю на входную дверь, не понимая, как вообще дошло до того, что меня, по сути, посадили под домашний арест. И за что — за то, что я наконец-то начала понимать, насколько заблуждалась в своих жизненных принципах.

Внезапно становится как-то холодно, и я обнимаю себя за плечи; через пару мгновений меня начинает трясти, и до меня не сразу доходит, что я содрогаюсь от плача. Нет, даже не так — это было истерическое рыдание во весь голос — возможно, я даже напугала соседей, но мне было всё равно. Меня рвало изнутри на части от осознания того, что я попала в такую ситуацию по собственной вине, а теперь даже помощи попросить ни у кого не могу, потому что изолирована от мира.

И если уж быть до конца честной — хотя бы с самой собой — я всё это заслужила, хотя легче от этого не становилось.

* * *

Первые несколько часов я честно пытаюсь не поддаваться тому чёрному отчаянию, которое плещется где-то под сердцем, но моей истрепавшейся выдержки не хватает надолго. Сначала я даю волю слезам, которые остановились лишь, когда глаза опухли, и зрение чуть упало; после была обида, отдававшая горечью в горле; потом пришёл гнев, отравляющий своим ядом голову и мешающий трезво мыслить. Самым последним приходит чувство, которое я желала всем сердцем — полная апатия и пофигизм, как сказал бы Матвеев. Это когда я делаю себе огромную кружку свежесваренного кофе со сливками, натягиваю шорты, футболку, вязаный кардиган и такие же гетры и просто сажусь на ковёр посреди гостиной напротив панорамного окна, в котором отражаются огни ночного города. Не спеша потягиваю кофе, не думая совершенно ни о чём, потому что в голове — сплошная пустота; и даже когда в замке поворачивается ключ, впуская Богдана, не реагирую. Кажется, меня совершенно не волнует, что он шарится по моей квартире, выискивая всю технику, с помощью которой я могла бы связаться с внешним миром, но мне абсолютно плевать. Я не делаю никаких попыток достучаться до него или отобрать хотя бы макбук — просто смотрю на огни фонарей и смену цветов светофоров, коих по городу, наверно, тысячи.

Даже когда Аверин присаживается на корточки справа от меня, внимательно рассматривая моё лицо, я не отрываю глаз от окна — боюсь сорваться.