Он тогда выложился на полную, но так и не смог заставить склониться эту спину пред собой. И прежние раздражения, злость и собственная никчёмность множились и отзывались в нём противоречивой сладко-горькой дрожью. Вспоминал эти леденящие глаза и как сжатые в нить губы ломает ухмылка, обнажая жар, сокрытый внутри; хотел прикоснуться к этим губам, хотел хоть раз ощутить тепло его тела, крепкие руки…невольно вздрагивал, предвкушая мокрые жадные поцелуи, что опаляют кожу и неспешно спускаются ниже и ниже…

Он болен, точно болен.

«…Не ровен час, как пойдут слухи…» - эхом отозвался из памяти раздражённый голос отца.

В бессилье он полз в самый дальний тёмный угол комнаты и задыхался от накатывающей волны. Невозможно отделаться от наваждения, но и свершиться неминуемому – это выше всяких сил. И ставшая почти естественной ненависть не охлаждала и не давала привычной ясности мыслям.

На последнем издыхании, оттягивая накатывающее и сдерживаясь, дрожащими пальцами…ему хватило концентрации, чтобы призвать и выхватить из воздуха бутыль сомы, откупорить и влить себя залпом… Которая за сегодня?

Тьма сгущалась, но сома – вовсе не тот яд, что мог утолить эту жажду.

Сквозь эфемерное забытьё слышался усталый скучающий голос на память и без запинки диктующий определённо что-то важное и требующее пристального внимания. Отец, конечно, вычудил и пришлось подчиняться, но какой у советника голос…тяжёлый, но вкрадчивый и обволакивающе тягучий…

Посреди хлама, лёжа спине, он созерцал бездушный чёрный потолок и вопрошал Всевышних за что это ниспослано ему, но лишь тишина была ему ответом.

Сознание упрямо не покидало его, вытаскивая снова и снова из потаённых глубин образы, звуки, запахи, обгладывающие его изнутри, как опарыши бренный труп.

Тьма шла рябью, стекала с потолка и, так и не достигнув желаемого, бессильно сливалась обратно с основной массой с булькающим звуком, разбивая белесую дымку знакомых силуэтов, недовольно рокоча…

Голоса…разговоры… Сколько раз они смолкали, когда он входил. И можно было бы воспринять сей жест как знак уважения и благоговения, как перед наследником трона и будущим королём, но когда смолкали отец его и Титр…это явно не тот случай… Наверное, он действительно такой невероятный и потрясающий, раз даже отец предпочёл его…

Остатки сомы брызнули из бутыли на ковёр – он смеялся навзрыд, словно проклятый, прикрыв предплечьем глаза. Потрясающая шутка. Кажется, он в конец спятил, раз ему пришло подобное в голову.

Как же так получается? Этот подкидыш отобрал всё. Всё, что причиталось ему, Синхе, по праву. И, если этот отброс раньше хотя бы для вида помалкивал и соблюдал положенный этикет, то в последнее время он явно зарвался. Пора поставить его на место. Их всех.

…из тьмы проступила иллюзорная химера и нежно сдавливала горло, обжигая и заставляя вздыматься тело на встречу, и безмятежные синие звёзды наблюдали за жалкими трепыханиями наследника из белёсой дымки.

- Прочь! – что есть мочи кричал он, но призрак, влекомый запущенной бутылью, уже успел распасться на мелкие завихрения, в которых теперь угадывалась лишь лёгкая ухмылка абсолютного превосходства; глухой удар и стекло рассыпалось со звоном на мелкие осколки.

И тишина заполнила комнату.

Немое противостояние холодного жёсткого пола и плавящегося тьмой свода стен.

Нет, он не сдатся просто так. Его слишком рано списали со счетов. Он ещё чего-нибудь да значит. Он наследник трона, он тот, в ком течёт королевская кровь и он будет править, чего бы ему это не стоило…

Ворот сдавливал горло

Душно.

Клубы мрака спускались вниз и распахивали грань невозможного, являя болезненные видения, теребя душу будто открытую рваную рану, и рисуя невозможное, вздорное, абсурдное… А что если бы…если бы Титр не был обычным смертным? Нет, бред, он бы не смог остаться незамеченным.

Но что же с ним не так? Почему…? Как…? Как обычный смертный умудрился взобраться так высоко и удерживаться там долго. Не ровен час, как советник перейдёт по наследству вместе с троном.

Тьма подступила так близко, что он видел в ней холодные глаза и ухмылку, полную превосходства. Нет, это всего лишь наваждение, блажь…но эта леденящая дрожь сковывала его жар, и он распалялся всё сильнее, желая невозможного.

Этот подкидыш отобрал всё и вся, и теперь и Синха, заворожённый светом несуществующих звёзд, был готов отдать сверху и собственную душу, чтобы эфемерные пальцы стали реальными.

«Ему нравится меня истязать…» - мелькнуло в задурманенной голове, но с этим можно было поспорить.

Всего лишь силуэт, но эти длинные сильные пальцы ловко и по-хозяйски проскальзывали под ткань, оголяя кожу…и как под настоящими он дрожал и выгибался навстречу, желая большего…

Всевышние, сколько их было? Женщины от совсем юных до зрелых и даже мужчины. Ослепительная роскошь отдельных комнат во дворце и невыносимая грязь и вонь закоулков Нижнего рынка. Нежный бархат кожи нимфетки, мазолистые ступни старухи, кислый перегар и жёсткая щетина – ничто не могло затмить этот ясный холод синих глаз, превзойти предвкушение плода, что невозможно сорвать и припасть губами… Тысячи тысяч глаз желали его, тысячи тысяч рук ласкали его, тысячи тысяч губ припадали к его коже, но стоило поймать на себе этот равнодушный спокойный взгляд и его захлёстывает ледяной морской волной с головой. И всё возвращалось на круги своя.

Вечно стоящий особняком и чурающийся всякого общества в угоду своим любимым книгам. Закрыть глаза и почти ощутить прикосновения прохладных подушечек пальцев вдоль по коже – наверное, должно быть похоже на то, как он бережно и с волнительным трепетом касается своих дорогих и любимых старинных пергаментов…

Наверное, сегодня можно. Да, сегодня впервые и только сегодня, он позволит вести себя абсурду сквозь мысли и дойдёт с ним до самого конца. Ведь же никто не может проникнуть в его мысли, верно? Никто же? Абсолютно никто? Точно?

Тьма стекала и не было преград и ничто не мешало ей больше. Горькая и приторно-сладкая. Соприкасаясь с мыслями, она выцветала и белела, обретая столь знакомую и желанную форму. Короткие волосы, длинные густые чёрные ресницы и так близко, что можно вдохнуть его воздух и наконец ощутить жар его губ…

Яркие всполохи рассыпались ворохом солнечных зайчиков, ослепляя и обостряя чувства. Что-то смутно знакомое, неуловимый аромат и дразнящий мотив, напеваемый под нос. Его снова обманули – обещая неземное блаженство, окатили из ушата ледяной водой, выбросив его на берег давно забытых мимолётных воспоминаний странных.

Они всё ещё подростки. Что-то изменилось. Да, он уже вернулся в класс после того случая, но почему сейчас ему так упорно вспоминаются его светлые льдистые глаза…но…но они же у него почти чёрные? Или нет? И вот уже бросило в недавнее воспоминание – он разговаривает с ним, а в руках дротики…и тёмные, он точно помнит… И их самая первая встреча – он прячется от него за креслом и совсем не хочет разговаривать, а ведь он такой диковинный – кожа белее снега, а волосы и глаза…будто ночь… И снова отбросило вперёд и тугая капля нехотя взбирается от пояса выше и выше, белое плечо, неровная линия загара, обхватившая шею, наглая ухмылка и глаза…какого цвета? Он помнил это ощущение – будто острый стальной клинок приставили к горлу и оцарапали в насмешку горло, но какого? Ускользает и заволакивает вялой сонливостью. Нет, что-то же было…была такая…дурацкая мысль…как же…её там…краска…краски…акварель…он совсем маленький и рисовал…это было похоже на тот одинокий алый цветок на голубом небе…да… И он словно вынырнул из мутного омута и будто увидел вновь так ясно и чётко Титра тогда, в купальне. Чёрные волосы, смуглое лицо, обласканное южным солнцем, яркие алые губы и холодные ярко-синие, будто полуденное чистое небо в ледяную стужу.

И на него снова обрушился горный поток…

Наконец-то сома даровала долгожданное забвение истерзанной душе и тело его сковал благодатный сон.