– Прожуй!
Тома недовольно вытерла щеку и попыталась собрать в единое целое затекшее тело. Телефонный звонок осекся и замолк.
– Почему я здесь, а ты жрешь, как ни в чем не бывало? – мирно добавила она, сидя на полу и растирая занемевшую ягодицу.
– Потому что будить мое солнышко небезопасно, где бы то ни было. В глаз несложно получить.
Сквозь его рыжие волосы светило солнце, Тома улыбнулась и прилегла снова, опершись щекой на руку.
– Ну – нет, теперь – вставай-ка! – Павел хищно вскочил со стула.
– Нет, нет, нет!
Она смеялась и дрыгала ногами, когда он тащил ее на плече за дом к колодцу.
– Холодная! Будет холодная!
– Нет, я с утра набрал кадку…
Тома сидела в антикварного возраста черном корыте, а Паша поливал ее нагретой утренним солнцем водой. В брызгах мерцала радуга. Потом она встала, он смыл пену чистой водой и обернул ее светящимся белым полотенцем. Казалось, пели птицы.
Двумя часами позже Павел вновь сидел на прежнем месте. Напротив восседала Тома в простыне на подобие римской грации с кружкой молока и пальцем доставала мед из кувшина.
– Как в лаборатории? – спросила она и подняла глаза.
Его лицо напряглось, но рот продолжал улыбаться.
– Мрут, твари.
Тома отставила кружку.
– Сколько?
– Уже четырнадцать. На вскрытии ноль. Совершенно чистые крысы. Спонтанная асистолия.
Павел вздохнул и продолжил:
– Оставим это. Найдем причину, найдем и средство. Кстати. утром был шторм. Я волновался.
– Шторм! Шторм, когда море. А когда песок, это буря… А ты помнишь море?
– Ты мне зубы не заговаривай. «Шторм – буря». Попала, отвечай?
– Не успела. Честно. Я домой, и тут как начнется!
– Слушай радио. Обязательно. Сирена была, все ее слышали. Но что-то мне подсказывает, что все, кроме тебя.
– Ну, слышала – не слышала. Что-то такое я слышала…
– Черт тебя дернул тогда выйти в поле! – голос Павла стал тревожно-злым.
– Ну что ты дергаешься? Говорят тебе: не попала. Все хорошо… – Тома светло улыбнулась.
– Все хорошо?
– Ага!
– А у самой конъюнктивы, как у белого кролика. И ботинок твой висит на столбе радиоточки, загорает. Почему-то. И полкорыта песка после купания осталось. С чего бы?
Тома незаметно покосилась на сплошь запыленный половик, свое импровизированное ложе. Потом придала лицу серьезности и гордо отозвалась:
– Ну, знаешь… про женщину не говорят «конъюнктивы»… это у твоих мышей конъюнктивы.
– У крыс.
– Это у крыс конъюнктивы…
– Допросишься ты у меня, женщина. Посажу на цепь, буду выгуливать…
– Ага. По пятницам. При твоем отношении к работе на большее можно забить. Сдохну я так у вас. От спонтанной асистолии… – жалобно закончила Тома.
– Не болтай, – жестко сказал Павел и нахмурился.
– Сегодня ночуешь в лаборатории?
Он не ответил. Во взгляде отразилось сожаление, и страсть к своему делу, и уверенность: она поймет.
– А. Ну-ну. Так я и знала. Пошли со мной в курятник? – вдруг убедительно предложила Тома.
Он глянул озадаченно, будто ослышался. Тома охотно пояснила:
– Надо оценить жертвы и разрушения. Мне одной как-то…
– Курятник, как курятник. Стоит. Я там был.
– Ну и сколько же там кур? – подозрительно спросила Тома.
– Двенадцать.
Тома вздохнула.
– Я боялась, все гораздо хуже. Было тринадцать. Пойдем, поищем, может быть и тринадцатой повезло? Забилась где-то…
– Честно говоря, тринадцатой не повезло. Перелом голени, закрытая черепно-мозговая травма, левосторонняя слепота.
Тома проследила выразительный взгляд Павла до тарелки с куриным мясом, накрытой столовым полотенцем. Ей и раньше в очертаниях его обеда мерещилось что-то смутно знакомое. Испуганный аппетит спрятался в самый дальний угол.
– И ты можешь ее есть? Теперь?
– А что, продиагностированная, она перестает быть съедобной? Ладно, не куксись. Труп я возьму с собой, – там пацаны голодные.
Паша смел одноногую птицу в пакет, накрыл тандырной лепешкой, взглянул на часы и засобирался.
– «Пацаны» у него там «голодные». Пацаны и Марина. Я правильно говорю? – Тома скроила проницательную физиономию.
– Нет, солнышко. Марина курятину не ест…
– Ах, даже так? Вам известны ее гастрономические пристрастия?
– Клянусь, я не пойму: ты ревнуешь или шутишь? – Павел посмотрел серьезно.
Тома выдержала грозную паузу, и прыснула:
– Ревную? К этой курице? Она же курятину не ест из страха каннибализма.
– Забавно. Ты когда смеешься, кажется, что снаружи солнце.
– Потому что там и есть солнце.
Павел встал, захлопал по карманам, уточняя координаты зажигалки. Тома вздохнула:
– Уже? Я думала, ты в ночь…
– Уже. И в ночь. Не горюй, царица, отследим этот проклятый эффект, и махнем… Куда ты хочешь?
– В Гонолулу.
– Хорошо, насчет отпуска после подеремся. Я, к примеру, предпочел бы Исландию. Ну, ладно. Будь умницей, и включи радио.
Он наскоро натянул свежую рубашку, ущипнул Тому за нос и вышел. Тома нарочито не попрощалась, она растирала пострадавший нос. Не пройдет и минуты, как он вернется. Спустя указанное время за дверью послышался шум, и Павел со словами «ч-черт, опаздываю!», влетел обратно, включил радио, и выбежал снова.
– Пока!.. – еле успела выкрикнуть Тома.
В ответ уже во дворе он раскрутил пакет с курицей над головой.
Китайский радиоприемник заговорил по-саяхски. Тома вежливо кивала старательной радиоведущей, не понимая ни слова. Из-за окон донесся шум мотора, и мятый джип цвета пыли покатил вдоль белой дороги, постепенно превращаясь в пыль.
Тома бесцельно побродила по кухне, подошла к мусорному ведру, воровато разрыла его и достала клочок смятой бумаги. Расправила на коленке и в очередной раз прочитала:
«Распоряжение по участку 263–12.
По результатам проверки от 03,06 решено запахать культуру без уборки. Отчет комиссии по участку размещен на сайте Академии сельского хозяйства под кодом участка. План мероприятий на следующий сезон в разработке. Благодарим за сотрудничество».
Она снова смяла бумажку и бросила обратно. Дернула ртом, передумала, вновь достала и разорвала в меленькие клочки. Запахать? Будет исполнено. Поле уже наполовину запахано.
Тома вновь прошлась по кухне, пытаясь отвлечься.
Если называть вещи своими именами, то в телеграмме написано следующее: уничтожь то, во что вложено столько труда. Пот и слезы и скудную радость последнего полугода. Уничтожь раньше срока, до урожая. В битве за каждый колос ты проиграла. Но не это самое главное. А то, что результат этой нелегкой работы никому не понадобился. Образцы пшеницы в лабораторию не потребовались. Их не будут исследовать, Академия признала культуру полностью непригодной. И потому распорядилась «запахать без уборки». «С благодарностью».
В приступе злой обреченности Тома в прошлую ночь и вышла в поле после сирены штормового предупреждения. Конечно, она ее слышала. Звук был жуткий. Странно, что мертвые не восстали. Глухой бы услышал. Тупым вибрирующим воем радиодинамик надрывался трижды по три минуты. Тома зло вырубила радио. А звук остался, как в страшном сне, окружая ее со всех сторон. Заунывный и пустой, он лился теперь отовсюду: из окон соседних бараков, магазинчика на углу, со столба поселковой радиоточки. Тома тогда прислушалась к себе и поняла: сегодня этим ее не остановить. Ее гнало желание покончить с этим заданием Академии как можно быстрее. Запахать свой участок немедленно. Резать по живому чем быстрей, тем лучше.
Далеко, за поселком, на половине ее участка еще качалась скудная, низкорослая, но живая пшеница.
Павлу Тома ничего не сказала. Не стоило его расстраивать, у него своих проблем достаточно.
3
Павел загонял джип, опережая голодное облако пыли. Оно гналось следом, но не успевало. Едва ступив за порог дома, он мысленно был «у себя», в Лаборатории противочумной станции.