Аля про нее и помнить не помнила до того момента, как за несколько недель до отъезда в Болгарию не оказалась в тату-салоне. Ее давняя подружка работала там администратором, и после вечера в баре они вдвоем завалились к ней на работу – благо тату-салон, он же барбершоп в самом центре, был в тот день открыт круглосуточно.

Забитый по самую шею татуировщик Иванятка, как он сам себя называл, выводил контуры масштабной японской гравюры на спине очень белого и рыхлого мужчины средних лет, который тихо кряхтел при каждом прикосновении машинки. Странно, но на белом жире спины вырисовывающийся Иваняткиными усилиями огромный карп обещал выглядеть даже изысканно, как будто его обладателем был не успешный начальник какого-нибудь офисного звена, а дебелая хозяйка борделя, воспитывающая выводок юных гейш где-нибудь в средневековой Осаке.

Аля с подружкой пили пиво и хохотали над Иваняткиными шутками, белый мужик кряхтел и не участвовал в общем веселье, на телефоне копились сообщения от Гоши, на которые Аля периодически выдавала с опечатками «бду поздно непержвай я с подругойвсеок».

Через полтора часа Иванятка обмотал оформившегося карпа прозрачной продуктовой пленкой и отправил мужика восвояси до следующего раза, а еще через десять минут Алина подружка вместе с татуировщиком взяли ее на слабо, и, поскольку она была не настолько пьяна, чтобы согласиться на тату, было решено делать пирсинг.

Поломавшись десять минут, Аля как раз и вспомнила про девочку Алису – после этого выбора уже не было, в двадцать семь лет Аля могла себе наконец позволить ее уделать или, по крайней мере, приблизиться к этому ментальному призраку четырнадцатилетней умопомрачительно наглой сопли. На язык она, правда, не решилась – все-таки ставить ученикам английское произношение с хромированной палкой во рту было сомнительным удовольствием, поэтому решено было колоть невидное – сосок. Почему левый? Тут у Али никакого объяснения не было, просто левый.

Когда Иванятка взял в руки странного вида ножницы с петлями на концах, у нее возник порыв натянуть лифчик и рубашку и рвануть из тату-салона к чертовой матери, но она закрыла глаза, покрепче вжалась в спинку кресла и перенесла следующие пять минут довольно стоически.

По дороге домой она купила в круглосуточной аптеке хлоргексидин и исправно обливала им заживающий прокол и торчащую из соска маленькую штангу – выбор формы сережки был, конечно, запоздалой пикой девочке Алисе.

Гоша к пирсингу отнесся довольно спокойно, но старался лишний раз к левой груди не прикасаться, и все было прекрасно, ранка почти полностью зажила, но пять минут назад этот дурной болгарский Сашко – красавчик, конечно, с его темными глазами и улыбкой слишком большой для худого лица, – выдернул пирсинг практически с мясом. Случайно увлекся в темноте. И вот теперь Аля, стоя в одних трусах в его ванной комнате и закусив губу до черных кругов перед глазами, лила на ранку афтершейв с сильным «мужским» одеколонным запахом. Щипало нечеловечески.

– Точно все в порядке? Не болит? – Сашко насыпал в турку кофе и поставил его на плиту.

– Болит. Но пройдет. Не беспокойся, в общем, – Аля сидела на угловом диване на его небольшой кухне, укутавшись в вытянутую Сашко откуда-то из недр шкафа безразмерную толстовку.

– Я не хотел, правда. Даже не заметил, что у тебя там… Круто, кстати. Очень сексуально. Никогда ни на ком вживую не видел до тебя. Хм, ну и на тебе как раз не увидел.

Сашко достал с верхних полок пару упаковок с печеньем, высыпал их в большую глубокую тарелку и выставил на стол перед Алей.

На кухне, да и везде, где Аля успела побывать в его небольшой квартире, было очень чисто. Это была определенно мужская квартира – не было никакого намека на женскую руку, и в душе на полочке сиротливо стоял один темно-синий шампунь и один не менее темно-синий гель для душа. И все же здесь было уютно. Аля с любопытством уставилась на батарею баночек с приправами, выстроившихся ровным рядком на вытяжке.

– Ты любишь готовить?

Сашко, помешивая кофе, обернулся.

– Да, очень. Я же химик.

Аля улыбнулась.

– Ах да. Ты же химик.

Сашко снял турку с плиты и достал из шкафчика две расписных коричнево-желтых чашки с национальным болгарским узором – Аля пару раз видела такие в ресторанах, но ни разу пока не натыкалась на них в продаже.

– Молоко? Сахар?

– Молоко, без сахара.

Сашко поставил перед ней чашку с кофе и сел напротив на табуретку. За окном светало. Окна квартиры выходили в сад, и ветки массивной яблони были так близко к открытому окну, что Аля могла разглядеть капли росы, медленно падающие вниз с наливающихся яблочных эмбрионов.

Перехватив Алин взгляд, Сашко встал, перегнулся через подоконник и сорвал два кислых крошечных яблока. Он кинул одно из них Але, но, испугавшись быстрого движения, она не смогла вовремя подставить руки, и яблоко упало на диван рядом с ней.

– Извини, проблемы с координацией.

– Ты, наверное, дико уставшая – всю ночь не спала, – по его тону было сложно понять, дразнит он ее или нет.

– Ну, ты же тоже не спал всю ночь.

– Не, я бодр! Я бодр как никогда! – Сашко вдруг доверительно наклонился в Алину сторону и перешел на драматический шепот. – Я не могу быть уставшим, мне через час на работе надо быть. Если я сейчас расслаблюсь, я себя от кровати не отскребу.

– А почему шепотом? – шепотом же ответила ему Аля.

– Чтобы организм не понял, – с хитрой улыбкой Сашко отхлебнул кофе и, крепко зажмурившись, откусил сразу половину мелкого яблока.

Он ушел на работу, чмокнув ее на прощание в щеку, и Аля отпрянула, растерявшись от неожиданности жеста, а потом, слоняясь по залитой солнцем квартире, не могла перестать думать, не обидела ли его своим невежливым рефлексом. Может, он и не заметил.

Перед уходом он предложил ей чувствовать себя как дома.

– Не боишься, что я исчезну с твоим Маком и всей остальной техникой?

– Такая тихоня, как ты? – фыркнул он в ответ.

– Разве у тихонь бывает пирсинг? – парировала Аля.

– Я бы сказал тебе, почему у тебя пирсинг, но не скажу, – как раз после этой фразу Сашко потянулся к ее щеке со своим внезапным поцелуем.

Аля никак не могла сообразить, нравится ли ей этот внезапно возникший из ниоткуда человек. Помимо безусловной обаятельности в нем было что-то, от чего у нее свербело внутри, он будто бы смотрел вглубь нее, замечая там что-то, чего она сама увидеть не могла, и это тайное знание о ее существе каким-то образом ставило его на ступеньку выше Али.

«Какую же фигню я себе выдумываю», – дойдя до кухни, Аля налила в стакан воды из крана.

Вода оказалась такой холодной, что заныли зубы. В голове переваривалась каша из остывших мыслей – сказывалась практически бессонная ночь.

Аля прошлепала босыми ногами в спальню и попыталась закрыть жалюзи, но сначала потянула не за ту веревку, и, издав звук расколовшегося ореха, перекладинки штор застряли в перекошенном состоянии.

– Твою же! – Аля опять дернула за веревку, и жалюзи перекосило еще сильнее.

Сил распутывать застрявшие шторы не было. Аля забралась в чужую постель, легла на спину и, закинув правую руку на лицо, прикрыла глаза от солнца сгибом локтя. Она всегда засыпала в этой позе – одна рука на глазах, другая за головой – хенде хох, кляйне фройляйн, как себя ни загораживай, от снов не отгородишься.

Ей опять снилось, что она дома – по крайней мере, в том месте, которое было домом до совсем недавнего времени, – в Гошиной квартире. Он стоял у плиты на кухне и помешивал что-то деревянной лопаткой в глубоком азиатском воке. Аля хотела подойти поближе, но тут – как это часто бывает в искаженной реальности сна – она вдруг заметила на внутренней стороне своих рук глубокие порезы. Это не было похоже на результаты подростковых игр с одноразовыми лезвиями – из ее ран совсем не сочилась кровь. Скорее это было похоже на то, как иногда в научпоп-передачах показывают ход пластических операций – надрез уже произведен, хирург раздвигает кожу в стороны, виднеется жир и невнятная масса того, что под ним. Через практически бескровные надрезы на Алиных руках проглядывал тот самый жир (хотя откуда бы столько на ее довольно худых руках), а за ним почему-то сразу белели кости.