— Руки вымой, грязные! — поучительным тоном проговорил он и побежал к обозу.

Грязная маленькая Тилля печально смотрела вслед за уехавшим обозом, и, только когда все далеко уехали, она тихо сошла к дедушке.

Старик с удовольствием пересчитывал полученные им деньги, между которыми были и серебряные монеты.

— Ну вот, — обратился он к подошедшей девочке, — русские и прошли, а ничего дурного нам не сделали, а платили-то нам лучше наших.

Солнце уже начало спускаться, когда старик заметил по дороге пешехода. Это плелся отсталый русский солдат. У него в руках было только ружье, сумку же и шинель он бросил где-то дорогой.

Солдат, подойдя к землянке, выронил ружье и сам молча опустился на землю.

Старик не спрашивал, что нужно несчастному. Он налил в чашку воды и поднес ее солдату, который всю ее выпил до дна и, проговорив что-то, опустился и заснул, как убитый.

— Болен, — сказал старик и сел есть горячий пилав.

Тилля помнила, что Коля руками больше не ест, но не хотела сказать это дедушке.

Поужинав, обитатели землянки хотели уже ложиться спать, как вдруг до слуха старика что-то донеслось.

— Едут! — проговорил он. — Может-быть, не русские, надо беднягу спрятать.

Старик принялся будить солдата, но бесполезно. Бедняга был крепко болен, и, взяв его под мышки, дед приволок в землянку, положил в угол и, заставив его мешками с табаком, вышел на чистый воздух.

К мазанке подъехало четыре всадника. Первым подъехал всадник в красном халате.

— Ну, что, жив? — спросил он у деда.

— Что бы мне могли сделать русские, — отвечал старик.

— Твое счастье. А за кальян много заплатили?

— Платили. А тебе что?

— А что у тебя там в углу за штука?

— Это ружье, — проговорил другой всадник.

Всадники соскочили с лошадей и, оттолкнув старика, загородившего дверь, вошли в землянку.

В землянке послышался разговор, смех, затем стон, и произошло нечто ужасное.

— Разбойники! — проговорил старик. — Вы хуже русских.

— Молчи! — крикнул кто-то.

— Нечего молчать! Волки голодные, разб….

Далее старику говорить не пришлось, прикладом русского ружья его уложили на месте.

— Не служи русским на старости лет!

— Девчонку бери с собой, — закричал джигит в красном халате.

Тилля, как дикий зверек, прижалась к стене и укусила протянутую к ней руку.

— Кусаться, звереныш! — крикнул джигит, снимая с себя чалму и разматывая ее, чтобы запеленать девочку.

Девочка билась и кричала, что с Колей так русские не обращаются.

В ночной тиши мало-помалу замер лошадиный топот, и только слышался жалобный вой осиротевшей шавки.

А русские солдатики в это время сидели в кругу и ужинали. Коля ложился спать в офицерской палатке и рассказывал фельдшеру, как он учил девочку не носить серег в ноздрях, и показывал ему сережку.

— Ты спрячь ее к себе в кошелек, — сказал ему фельдшер Кованько, привязавшийся к нему, как к родному ребенку.

— Ах, да! Да!

И вот Коля потащил из кармана белых штанишек маленький носовой платок, складной ножик, маленький кошелек и несколько камешков. В памяти мальчика, привезенного в Ташкент, сохранилась только мазанка под горой и Тилля, отдавшая ему на память сережку из ноздри.

В Ташкент батальон пришел перед вечером, и один из офицеров тотчас же взял Колю и повез его, посадив его перед собою на седло, к Марье Ивановне, как было обещано покойному Николаю Петровичу.

В Ташкенте все дома были тогда одноэтажными, с плоскими крышами, заваленными землею, на которой росли полевые цветы и по преимуществу мак.

^{Улица в Ташкенте.}

— Дома барыня? — спросил офицер, подъехав к дому и направляясь к двери, в которой стоял сарт.

— Нет, нет, — жалобно отвечал он.

— Где же она?

В эту минуту из комнаты вышла пожилая худенькая особа, в черном платье, хотя жар стоял невыносимый.

— Пожалуйте, — проговорила она, вводя офицера и Колю в комнату, где стояли чемоданы, и обитатели которой, очевидно, собирались в дорогу.

— Марья Ивановна собирается куда-то? — спросил офицер.

— Нет, она уже собралась и уехала на тот свет, — отвечала дама. — Узнав о смерти мужа, она начала хворать; но все ждала утешения. Она ждала этого мальчика, говоря, что Николай Петрович очень полюбил его, и она, не видя, его, уже полюбила.

— Как же теперь быть? — спросил офицер..

— Она оставила завещание, предоставив все свое имущество тетке, которая живет в Верном, с тем, чтобы она воспитала мальчика и, если можно, то обеспечила его. А я еду в Сибирь и свезу его в Верный.

Глава IV

ТОСКА ПО РОДИНЕ

Коля в гимназии. — Разговоры с сартом. — Рассказ о рабстве. — Освобождение рабов русскими.

рошло два года с тех пор, как Коля обменялся подарками с Тиллей. Он жил с тетей Верой, как он звал Веру Александровну Попову, получившую его в наследство от своей племянницы Марьи Ивановны. Вера Александровна была бездетная вдова, и очень обрадовалась, что судьба послала ей милого красивого мальчика для воспитания. Средства кое-какие у нее были, и потому мы застаем уже Колю не босым, а в башмаках.

— Завтра я сведу тебя в школу, — говорила тетя Вера, укладывая Колю спать.

— Завтра, — повторил мальчик. — Я рад. А бить меня не будут?

— Учись хорошенько, тогда и не будут.

— Я буду хорошо учиться. Тетя, как вы думаете, увижу ли я в школе Тиллю.

— Какую Тиллю, милый? — спрашивала Вера Александровна.

— А ту, у которой собака и от которой я получил серьгу.

— Не думаю. Ведь это было у тебя там дома.

— Да, дома, — шептал мальчик.

«Там дома» ему представлялось чем-то особенно хорошим, чем-то зеленым со множеством цветов, затем стояли ряды горящих свечей, а потом девочка на крыше с серьгой в ноздре.

В школе Коля учился очень хорошо, и хотя по-русски говорил, как русский, но и своего родного языка не забывал. Летом, во время вакаций, он брал уроки у муллы, и года через три мог читать Коран.

В 1876 году в Верном открылась прогимназия, и тринадцатилетний Николай Сартов был отдан в нее.

Ни забот ни горя, по-видимому, у Коли не было, а между тем Коля зачастую скучал. Приготовив уроки, он уходил в небольшой садик Веры Александровны и там садился около садовника сарта. После первого же разговора с Радваем — так звали садовника — Коля пришел пить чай и, сделав несколько глотков, сказал:

— Тетя, неужели вы совсем не знаете, откуда я родом?

— Понятия не имею, родной мой, — отвечала добрая старая тетя Вера.

— Да вед как-нибудь я вам достался?

— Тебя завезла ко мне одна дама из Ташкента, но я ее даже не видала, а племянница моя оставила завещание, по которому передавала мне тебя, и больше ничего, но кто ты, в завещании не сказано. Известно только, что ты сарт, потому и фамилию тебе дали Сартов.

— Ну что, тюря (барин), — говорил на другой день Радвай, — узнал ли ты, откуда ты родом.

— Нет, не узнал.

— Одно только я тебе скажу, у тебя там дома наверное лучше, чем здесь. Ты говоришь, что помнишь горы? Ах, как хорошо в зеленых горах. Я тоже давно оттуда. Земля-то там хороша, а вот люди-то нехороши.

— Как люди нехороши? Сарты нехороши?

— Что сарты! Сарты люди маленькие, тихие, а вот нехороши туркмены.

— Расскажи, чем нехороши.

— Ну слушай. Жил я в Чимкенте, был у меня домик, был садик, был ишак, была жена и два мальчика, хорошие мальчики. Жил я и было мне хорошо, но вдруг чем-то я прогневал Аллаха. Померла у меня жена, через месяц помер один мальчик, а потом и другой, и стал я жить один, и стал я чего-то все бояться. Вдруг лег я раз спать, и: слышу, что жена зовет меня: «Радвай! Радвай!» Я вскочил и сейчас вспомнил, что жены нет, но тут же услыхал, что на дворе кричит мой ишак. Я побежал на двор, никого нет, а ишак не кричит, а хрипит. Ах, тюря! Замерла у меня душа; вернулся я в саклю, зажег фонарь и пошел смотреть, и что же? Ишак мой лежит, шею вытянул и уши опустил. Я хотел его поднять, да не тут-то было! У него и глаза побелели. И заплакал я горько, так горько, тюря, что не дай Бог тебе плакать так.