ринимаюсь за описание первой большой воды, которую мне пришлось видеть в жизни Озеро Иссык-Куль громадно; оно имеет 180 верст длины и 50 — ширины и лежит точно в яме среди гор, вершины которых покрыты вечными снегами.

Вы знаете, тетя, что я поехал прежде всего в горы, потому что зеленые горы или, лучше сказать, зеленое ущелье принадлежит к числу немногих картин, сохранившихся у меня в памяти из моего детства. Горы, окружающие Иссык-Куль, так величественно хороши и оригинальны, что я не мог бы совершенно забыть о них, если бы видел их в детстве. К озеру я подъехал, когда солнце уже приняло красноватый оттенок и спускалось к горизонту. Ближайшие горы горели точно рубиновые, я остановился у самой воды и замер, как замерли мои кони. Я уверен, что Бегун восхищался видом и никогда не забудет его. Когда солнце закатилось, и горы стали принимать сначала фиолетовый цвет, а потом все бледнеть и бледнеть, я опомнился, соскочил с лошади и подошел к самой воде, чтобы напиться. Напиться, однако же, мне не удалось, потому что вода оказалась горьковато-соленой и у берегов довольно грязной, так как озеро было не спокойно и волновалось. Мы отъехали от вязкого берега подальше, и я, несмотря на сумерки, успел нарубить охапку дров из сосны, которой был покрыт берег какой-то небольшой речки, впадавшей в озеро. Ночь, проведенная на берегу, версты за две от Теплого озера, — так по-русски переводится Иссык-Куль, — не особенно была приятна. Мне было холодно, несмотря на то, что я развел отличный костер, сварил себе чаю и завернулся в бурку. Но ведь я устал и потому, несмотря на холод, уснул. Долго ли я спал, не знаю, но был разбужен сильным, сердитым ржанием Бегуна. Когда я открыл глаза, то белые гиганты, окружавшие озеро, стояли точно безжизненные мертвецы. Они были при сероватом пробуждающемся дне белы, и больше ничего, но затем стали сереть и оказались окутанными туманами. Горы начинаются, отступя от воды верст на десять, на пятнадцать, даже на двадцать, и эти отлогие берега ясно показывают, что когда-то они были покрыты водой. Озеро сильно мелеет: с 1866 года до 1876 оно стало ниже на целую сажень. Берега его покрыты разным кустарником, и я готов был назвать воду, расстилавшуюся передо мною, не Теплым, а Мертвым озером, как вдруг из-за небольшого мысочка увидал лодку с двумя рыбаками.

Но прежде чем писать вам о личных делах, я обязан объяснить вам географическое положение озера. Озеро лежит на 3.500 футов выше уровня моря, следовательно, его можно принять за лужицу, оставшуюся после какого-нибудь страшного переворота среди гор и постоянно уменьшающуюся от испарения. В этом озере есть много теплых ключей, почему оно и названо Теплым озером и, вероятно, вследствие них никогда не замерзает. Вода в озере необыкновенно прозрачна, и около берегов цвет ее можно сравнить со светлой бирюзой, а в середине — с темной бирюзой. Я начал следить взором за лодочкой, как вдруг сердитое ржание Бегуна заставило меня обернуться к лошадям. Бегун не щипал травы, а стоял, высоко подняв голову и хвост, и сердито ржал. Ворона подле него не было. Я вскочил в один миг и добежал до того места, где Ворон был привязан на длинной веревке. Веревка оказалась на месте, но оторвана. Если бы лошадь украли, то веревку не рвали бы, а перерезали. Между тем Бегун выказывал такую злобную тревогу, что я начал отвязывать его. Он следил за моими руками, и лишь только я бросил ему на шею уздечку, чтобы начать его седлать, как он бросился бежать от меня. Что могло это означать? Я совсем растерялся, так, тетя, растерялся, что потом невольно подумал: «Ну, какой я киргиз! Я просто мальчишка, трусливый гимназист».

Между тем Бегун скрылся из виду, и только издали я слышал его ржание, и затем, когда, я стал разводить огонь, чтобы согреть воды, ржание стало повторяться чаще, и ржал не Бегун, а точно еще другая лошадь.

Через час, когда я настолько успокоился, что порешил пойти пешком обратно в Верный, я снова услыхал ржание, и тут мне представилась необыкновенная картина. Над береговым кустарником я издали увидал головы двух скачущих лошадей. Вскоре я мог уже разобрать, что впереди скакал Ворон, а сзади — Бегун. По временам Ворон бросался в сторону, и тогда Бегун забегал сбоку и опять принимался гнать Ворона в мою сторону. Теперь я понял, что Бегун, возмущенный поведением своего изменника-товарища, слетал за ним и теперь гнал его ко мне. Я в этом вполне убедился, когда, выбежав из кустов за сотню сажен от меня, Бегун ухватил зубами за гриву Ворона, что тому очень не понравилось, и между конями началась драка. Я, конечно, пустился к ним со всех ног и прежде всего схватил под уздцы Ворона и жестоко огрел его нагайкой. Умный мой Бегун тихим ржанием выразил одобрение. Я огрел Ворона еще раз, и привязал к кусту. Чем мог я отблагодарить своего друга Бегуна? Я гладил его, хлопал, целовал и в награду дал кусок сахара. Собрав все доспехи, я оседлал Ворона, привязал все, что нужно, к седлу и сел, чтобы ехать в горы. Но не отъехал я и трех шагов, как почувствовал, что лошадь моя хромает на заднюю ногу. На задней ноге Ворона оказалась рана; надо думать, что строгий Бегун укусил лошадь с педагогическими целями. Ехать было невозможно, я вскочил без седла на Бегуна и поехал к тому месту, из которого выехала лодочка с двумя рыбаками.

Мне пришлось ехать с добрый час по кустарникам, иногда и по лесочку, если местность была выше. Наконец в ложбинке я увидал хижинку, небольшую хижинку с трубой. Около хижины было несколько гряд, еще ничем не засаженных, но, очевидно, для чего-то приготовленных, а на некотором расстоянии было поле как будто и вспаханное. Тут же паслась маленькая убогая коровенка. В то время, как я подъезжал с одной стороны, с другой — подъехали два рыбака. Один из них был не то китаец, не то монгол, а другой был, очевидно, русский пожилой солдат.

— Здравствуйте, — сказал я по-сартски.

— Здравствуй, — отвечал мне солдат.

— Нельзя ли мне у вас остановиться? — спросил я.

— Места под звездами много, — отвечали мне.

— Ну, и на том спасибо.

— Далеко ли путь держишь?

— Далеко, да вот лошадь охромела.

Я подъехал к избе, и меня так и обдал запах гнилой рыбы. Места под звездами много, а эти люди живут как раз в таком месте, где грязь и вонь.

Около хижины росло несколько деревьев, и под ними-то я поставил своих лошадей. Обмыл рану Ворону и смазал рыбьим жиром, который мне принесла безобразная монголка, жена рыбака.

Монгол и солдат объяснялись наполовину по-русски, наполовину на каком-то непонятном мне языке. Они жили в избушке втроем, детей у них не было. Седло свое и все вещи я сложил под лавку, на которую вечером меня пригласили лечь. Но спать в этой избушке оказалось невозможным от вони и копоти. Зажжен у них был какой-то масляный ночник, страшно чадивший. Хозяева мои сели ужинать за рыбью похлебку и хлеб, и я поел тоже похлебки. За ужином я спросил их, откуда они.

— С Уссури, — отвечал мне монгол, а солдат махнул рукой, очевидно, не желая говорить, откуда он.

— А ты откуда? — спросил меня солдат.

— Из Мерва, — отвечал я, не желая показать, что я из такого места, где мог слышать русский язык.

— Богат, должно-быть, — по-русски сказал солдат своему товарищу.

— Чужого добра мне не надо, — отвечал монгол.

— Дурак, и больше ничего.

Они стали спорить на незнакомом мне языке.

Я взял седло и все вещи и направился к двери.

— Куда? — крикнул солдат.

— К коням, спать, — отвечал я.

Я на всякий случай оседлал Бегуна и навьючил все свои вещи, а сам, завернувшись в бурку, сел, прислонившись спиною к дереву. В избе слышались страшные ругательства. Я теперь уже знал, что попал к дурным людям; и решился быть настороже.

Наконец крики утихли, сквозь окна с промасленной бумагой я видел, что огонь потушен, и хозяева заснули. Я просидел всю ночь и раз даже очень сильно испугался. Я вдруг услыхал, что ко мне кто-то ползет, и поднял даже ружье, чтобы прицелиться, но, несмотря на темноту, разглядел, что это было что-то серое, небольшое. Кажется, собака, но отчего же лая я не слыхал до сих пор?