Он уходил с метлой, а возвращался с термосом и свежими булочками, наливал Соне крепкий чёрный кофе в отвинченную крышку и угощал сдобой:

– Булочку-то тебе можно, с глазурью?

– Можно, спасибо.

– Когда теперь в школу?

– В понедельник, но я бы и дольше не ходила.

– Понятное дело. Тётя не сидит с тобой?

– Нет, – дрогнувшим голосом признавалась Соня и добавляла уже громче: – Унеё сейчас много дел.

– Ну-ну. Случилось-то что? – спрашивал дворник серьёзно, пристально глядя ей в глаза. – Балетная травма? Связки потянула?

Он подливал ей кофе и продолжал смотреть, и чем участливей он наклонялся к ней, тем сильнее было искушение раскиснуть и уткнуться забитой зверушкой ему в плечо. За несколько минут общения этот простодушный человек дарил ей любви больше, чем Мона за годы их совместной жизни.

Он провожал её до подъезда, придерживал дверь и вызывал лифт, приговаривая: «Езжай, езжай. Нечего. Видел, как ты хромаешь».

Их разделяло лифтовой решёткой, дверью, и Соня взмывала ввысь, унося с собой невыплаканные слёзы и стыд – огромный, удушающий – за то, что она слабая и обидчивая маленькая дрянь.

Всю неделю Мона избегала находиться дома, появляясь исключительно чтобы позавтракать и сменить одежду; Соня была ей за это почти благодарна.

Вечерами она висела на телефоне с Амелией и набалтывалась всласть, не понижая голос и не оглядываясь. Амелия слёту выдавала ей сводку училищных новостей, после принимаясь трещать обо всякой ерунде, и у Сони болели щёки от хохота.

На ночь она мастерила на кровати вигвам из одеял, залезала внутрь и включала идущий по телевизору ужастик; и до четырёх утра не могла заснуть, вздрагивая от соседских шорохов в квартире наверху.

Во вторник и пятницу приезжал доктор – обработать швы и проверить, как двигается её левая нога, затянутая в голеностопный бандаж. Она разрешала ему осматривать пострадавшую конечность с безучастным видом, словно предметом изучения был не фрагмент её тела, а совершенно посторонний, неодушевлённый механизм.

– А я ожидал застать тебя с друзьями, в разгар веселья, – подмигивал доктор, склоняясь над раковиной и намыливая руки до локтей. «Чтобы сразу доложить тёте», – хмыкала про себя Соня, а вслух парировала:

– А я ожидала, что вы будете проводить осмотр в перчатках.

Улыбка линяла на его лице. Он подхватывал врачебную сумку, откашливался и ждал, пока ему откроют дверь. В комнате, ванной и коридоре после него расползались грязные слякотные следы.

В ночь на субботу ей приснился кошмар: она навещает тётю в театре, в антракте, в вечер премьеры.

Спектакль протекает вяло; зрительный зал заполнен на четверть, изредка раздаются жидкие, издевательские хлопки. Оркестр будто выкосило чумой. На сцене танцовщики еле передвигают прилипающие к полу ноги. С пируэтов валятся, после неудавшихся прыжков с грохотом приземляются вниз.

Соня поднимается по растрескавшейся лестнице в гримёрки.

Свет тусклый, некоторые лампочки в старообразных люстрах под потолком вспыхивают и гаснут. На женской половине нет ни кордебалета, ни солисток – одни костюмерши, молча волочащиеся из гримёрной в гримёрную так медленно, что у неё во сне начинает невыносимо тянуть под коленом.

Дверь в гримуборную Моны приоткрыта. Из приёмника доносится невнятное бормотание – трансляция ведётся из зрительного зала, где недовольная публика делится друг с другом скверными впечатлениями.

Соня спотыкается, опускает глаза: пропахший разогревающими мазями ковёр смят и лежит на полу буграми. Чуть дальше, наполовину высунутое из-под трюмо, коченеет тело Моны с отрубленной головой. Её искривлённые, скрюченные на паркете ноги похожи на набитое ватой трико. Головы нигде нет, но на гримёрном столике, между коробочкой с тальком и хаотично набросанными шпильками, буреет кровавая лужа.

Соня хочет кричать, истошно вопить; выбежать в коридор и просить о помощи, но порог артистической уборной парализует её.

Она подходит ближе. Надо бы нагнуться к телу тёти и придать ему более достойный вид, но вместо этого она вдруг зло, с размаху, пинает его носком ботинка – и просыпается от ужаса и боли. Левая нога, на ночь освобождённая от повязки, полыхает огнём: она только что лягнула стену, к которой придвинута кровать.

К субботнему завтраку Мона приехала не одна, а с лучшей подругой, Ирмой. Встретившись с девочкой впервые, та протянула ей руку, как для поцелуя, и представилась: «Госпожа Ирма!» Соня проигнорировала её жест и тут же прослыла «невоспитанной дикаркой».

После визитов Ирмы у тёти пропадали украшения и косметика. Влетало Соне. В её спальне устраивался показательный обыск; за ним следовал многочасовой скандал. Соня слабела и съезжала по стенке, а спустя какое-то время пропажа обнаруживалась либо у Ирмы в косметичке, либо на ней.

Заметив на подруге подозрительно знакомую вещицу, Мона спрашивала, улыбаясь:

– А у тебя обновка? Почему не хвастаешься?

– Да так, – судорожно хваталась та за украденное, прикрывая игру камней ладонью. – Прикупила по случаю…

Ирма маниакально копировала её стиль, даже волосы пыталась выкрасить в тёмно-рыжий, но после неудачных попыток купила вульгарный синтетический парик.

Пока Мона лениво нарезала овощи у плиты, Ирма курила, стряхивая пепел мимо пепельницы, и жадно, будто впервые, разглядывала их кухонную мебель.

Соня, прихрамывая, спросонья брела в ванную. Услышав голос Ирмы, она развернулась и, затаив дыхание, направилась к себе в комнату.

– Софья, ты проснулась? – крикнула тётя в коридор. – Иди сюда, сейчас будем завтракать.

Пришлось, стиснув зубы, возвращаться и приветствовать гостью. Ирма расселась на угловом диванчике и с жеманным хихиканьем комментировала поварские навыки Моны. Стоило хозяйке дома отвернуться к плите, хихиканье смолкало, и ей в спину устремлялся отчаянно ненавидящий взгляд.

Соня отказалась есть. Она налила в кружку чаю и ретировалась с кухни, отметив про себя абсурдность ситуации: прима собственноручно готовит завтрак для более чем посредственной танцовщицы кордебалета.

– Ой, да тут скорлупка, – фыркнула Ирма, пальцами вытаскивая из пышного омлета песчинку. – О моих старых костях заботишься? Решила обогатить их кальцием?

– Тебе не помешает, – заявила Мона. – Софье, кстати, тоже. Надо будет подобрать ей курс витаминов, а то совсем квёлая.

– Удивительно, насколько вы похожи внешне, – подхватила Ирма, вынимая из пачки новую сигарету. – Она твоя копия!

– Копия, – согласилась Мона, щёлкая зажигалкой. – Только бездарная.

Гостья со вкусом затянулась, выпустила дым в потолок, и они вдвоём громко, неприлично заржали.

…От пальцев Моны на Сонином предплечье надолго остались синяки.

Включив кассету, Соня очнулась и увидела белый шум. «Должно быть, отмотала лишнего. Вернёмся на пару минут назад».

Финальные аккорды, аплодисменты, всеобщее ликование. Занавес опускается. У артистов несколько секунд на передышку, затем занавес поднимут, и кордебалет, однократно откланявшись, скромно выстроится сзади, у декораций. На сцену выбегут корифеи, быстро пококетничают; кто-то получит цветок, пошлёт воздушный поцелуй и отбежит в сторону.

Очередь премьеров. Базиль почтительно выводит за руку Китри; поклон, ещё поклон; долгожданное появление Дон Кихота и Санчо Пансы. Обмен любезностями между исполнителями главных партий. Работницы зрительного зала выносят артистам цветы; в Мону летит чайная роза с передних рядов, она поднимает её… рябь.

Запись оборвалась. Соня, не поверив своим глазам, перемотала кассету ещё раз.

Поклоны, полёт розы, рябь.

Мона стёрла Азиза на видео, как будто стереть его из их с племянницей жизни было недостаточно.

Кассета закончилась. Соня, съёжившись, сидела на полу, вглядываясь в пустоту сухими глазами. Заставив себя, наконец, подняться, она выключила магнитофон, задёрнула на тётином окне шторы и только тогда позволила себе заплакать.