Распаренная в душе, кожа отделялась от ранок по кусочкам. Соня, чертыхаясь, промокнула глубокие ссадины полотенцем; спину тут же защипало.

«Чёртов Влад, чёртова поддержка, чёртов грёбаный балет!»

Амелия бы на её месте посмеялась над казусом, заверила партнёра, что всё в порядке, а на следующей репетиции заехала бы ему коленом в пах.

Пока Соня яростно желала развязаться с балетом, Амелия упорно стремилась стать лучшей, устраняя преграды на своём пути. Все поля её школьных тетрадей были изрисованы подъёмами, икрами, пуантами и пачками. Амелия служила; Соня сдавала себя в аренду. Танец Амелии вырастал из любви; Сонин танец был замешан на злости. Злость питала каждое па, множась и мутируя, как лернейская гидра, и стала единственным жизненным ресурсом на пепелище её «я».

Именно тётя отдала Соню в балет.

Родители впервые привели её в театр. Мона находилась на пике своей карьеры; театр был её дворцом, от подвальных технических помещений до закреплённых под потолком сцены прожекторов, ловивших плывущие в воздухе пылинки в световое лассо. Она царила среди мифических созданий, вблизи не менее загадочных, чем казалось из ложи. Девочка с трепетом наводила на них бинокль и обомлела от восторга, когда в антракте родители повели её за сцену.

Ступив на красный истоптанный палас артистического крыла, Соня крепко сжала мамину руку. Она испугалась.

Пахло пудрой, старым деревом; дорогими, требующими бережной чистки тканями и раритетным сукном, справиться с которым мог лишь диковинный, неповоротливый чугунный утюг.

Из гримёрных доносились смех и ругань, сочные шлепки; у кого-то упала и закатилась за тумбу помада с золотым вензелем, индульгирующим обладательнице все земные несовершенства лица. То тут, то там салютом выстреливал лак для волос, и неопытная гримерша ойкала, прихватив себе палец завивочными щипцами.

Мимо пронёсся табунок фей в напудренных париках, взмокших и разрумяненных. Их атласные корсажи вспыхивали, усыпанные разноцветными блёстками, а длинные невесомые юбки развевались, как хвосты тропических рыбок под водой. Шлейф одной из них задел Соню по щеке.

Гримёрка примы-балерины располагалась в конце коридора.

На белой, идеально выкрашенной двери висела табличка с фамилией, но Соня бы догадалась, кто за ней, безо всяких подсказок, не умея даже читать, распознала бы её и на ощупь. Это была единственная запертая дверь во всём крыле; если другие балерины свободно бегали из комнатки в комнатку и переодевались, ничуть не смущаясь, при настежь распахнутых дверях, то вход в покои примы был священен, и пересечь порог дозволялось немногим.

Идя вдоль стены, чтобы никому не мешать, они добрались до заветной гримёрки, и мама постучалась.

– Да-да! – раздалось за дверью.

В замочной скважине повернулся ключ, и какая-то немолодая женщина в очках, обвешанная катушками ниток, будто пулемётной лентой, впустила их внутрь.

Принцесса Аврора, поранившаяся роковым веретеном и уснувшая на целую сотню лет, сидела, вальяжно откинувшись, на бархатном стуле и, не отрываясь от зеркала, мазала шею кремом. Так же, не поворачивая головы, она поманила их жестом:

– Привет! Проходите скорей, – и, завинтив на баночке крышку, принялась промакивать излишки крема бумажной салфеткой.

Вместо богато расшитого, подобающего королевской особе наряда на ней была простая майка, завязанная спереди узлом, и разогревочные штаны с отвисшими коленками. Костюмерша, заперев за гостями дверь, ловко чинила оборки сказочного костюма прямо на манекене, несущем одноногий пост в углу.

Мама подтолкнула оробевшую Соню вперёд. Неуверенными ручонками девочка сжимала букет, не в силах сказать ни слова. Шуршание целлофановой обёртки и её взволнованное сопение рассмешило взрослых.

– Соня, ты, наверное, хочешь поздравить тётю с премьерой, – подсказала мама. – И вручить ей цветы.

– У Софьи тоже сегодня премьера, – поднялась принцесса со стула. – Она на балете впервые.

Глаза в пол-лица, обведённые чёрным, нависли над Соней. Нечеловеческие ресницы, похожие на мохнатых гусениц, создавали тень; зрачки под ними казались матовыми, поглощающими свет, сердца воздыхателей и маленьких девочек – целиком.

Заворожённая, она протянула красавице букет и смущённо спросила:

– А вы правда моя тётя?

«Десять минут до начала», – донеслось из ожившего динамика. Приглушённые звуки инструментов, вплетавшиеся в трансляцию, означали, что волхвы со смычками вернулись в оркестровую яму и держат высокий совет. «Посторонись!» – весело крикнули за дверью: по паласу, скрипя колесиками, ехала тяжёлая стойка с платьями.

– Тамара Львовна, – поторопила Аврора, подкрашивая губы точными мазками.

– Уже, уже.

Костюмерша уронила очки на цепочке, откусила нитку зубами и по-беличьи шустро спрятала концы в тюль.

– Пойдём, Соня, – позвала мама, обнявшись напоследок с сестрой. – Тёте пора переодеваться. Мы увидимся снова после спектакля и вместе поужинаем.

Соне тоже хотелось обнять принцессу, но было слишком страшно коснуться её; макушкой она пришлась бы ей по пояс разгоревочных штанов, подвернутых вниз, на бёдра.

Красавица, угадав её желание, нагнулась и поцеловала племянницу в щёку, щекотнув накладными ресницами.

– Мама, а я когда-нибудь стану принцессой? – с надеждой шепнула Соня, выходя в коридор.

Мама на секунду замешкалась с ответом.

Девочка обернулась, чтобы ещё раз увидеть Аврору вблизи: та разминалась, проверяя носки туфелек на устойчивость, и пристально вглядывалась в её тоненькие ножки в мультяшных колготках, пока закрывающаяся дверь не отсекла их друг от друга.

В простенке между гримёрными висели платья придворных дам. Рукава, обшитые золотой тесьмой, соседствовали с накрахмаленными нижними юбками. К стойке подбегали девушки в старинных головных уборах и нервно, наспех выискивали на вешалках каждая свой костюм, толкаясь локтями.

Папа ждал на лестнице, держась за перила и мечтая покурить. В царстве закулисья он чувствовал себя неловко. От расхаживавших в проёмах танцовщиков, облачённых в трико и полотенца, обёрнутые вокруг шеи, он тактично отводил глаза, лишь изредка неодобрительно покашливая.

– Ну что, нанесли визит спящей красавице? Как она там, громко храпит? – пошутил он, беря дочку за руку. – Пошли скорее, сейчас начнется. Сонька, а что это у тебя на щеке?

– Мона поцеловала, – ответила мама. – Я сотру, когда вернёмся в ложу.

– Напомадили ребёнка, – заворчал папа, спускаясь вниз по каменным ступенькам. – Стоило отпустить вас вдвоём, и вот уже испачкали мне кроху косметикой. Они-то ладно, что с них взять… Богема! Но ты почему не вмешалась?

Он ворчал до самого фойе, и когда они вошли в ложу, и когда пробирались к сиденьям. Их места были заняты самозванцами. В полумраке, под гаснущими люстрами, чужие затылки возвышались над спинками их кресел. Девочка возмутилась до глубины души.

– Извините, – склонилась мама к сидящим. – Это наши места. Будьте добры уступить.

Мамин спокойный тон отчего-то задел Соню. Провожая взглядом захватчиков, с позором покидавших ложу под шиканье театралов, она сжимала подлокотник кресла, напрочь забыв о торжестве справедливости.

Весь второй акт ей не удавалось сосредоточиться на спектакле, даже арендованный родителями бинокль не помог. Фокус её внимания сместился дальше, минуя сюжет, артистов и разворачивавшееся на сцене великолепие. Соню охватила тоска. Отвоёванное место утратило ценность. Она хлопала так, что отбила себе ладони, и навязчивая, пульсирующая в такт с аплодисментами идея пускала в её мозгу ядовитые корни: её законное место не в ложе, и вообще не в зрительном зале.

Об отпечатке помады у неё на щеке никто не вспомнил. Она стёрла его сама, нечаянно – часто дотрагивалась до лица в темноте.

Тётя то и дело наведывалась к её родителям в гости и приглашала их семью в театр.