Закончив урок экзерсисом на пальцах, девочки присели в реверансе и вопросительно посмотрели на Галину Викторовну; та еле заметно дёрнула подбородком, как от тугого воротничка – или предчувствия гильотины.

– Ну же, мои милые, идите сюда! – подозвал их хореограф с лёгким акцентом, и они, осмелев, радостно встали перед ним полукругом – желторотики в пуантах.

– Я рад находиться среди вас, столь юных, но преданных искусству танца наравне со взрослыми артистами. Нам выпал шанс вместе создать новый балет, и я верю, что работа над ним доставит нам удовольствие и сплотит вас. Сегодня вы узнаете, как распределятся роли, а завтра мы встретимся в этом зале после ваших ежедневных занятий. Жду вас на первую репетицию как следует разогретыми и в хорошем настроении.

Физиономией Инки можно было натирать окна: красная шапочка, витавшая над её головой, под алхимическим взглядом гостя стремительно превращалась в шапку Мономаха.

Соня примостилась сбоку, у одноклассниц за спинами, и мрачно разглядывала правую ногу. Сквозь тонкий клеевой слой изношенной балетной туфли, у пальцев, проступало кровавое пятно. «Это последняя пара от Амелии, – подытожила она мысленно. – Больше мне таких удобных колодок не видать».

В раздевалке девчонки, перебивая друг друга, обсуждали подробности урока, манеры и внешность балетмейстера. Инка, уже неся печать инсигнии на челе, в разговорах не участвовала. В списке, вывешенном у входа в балетную канцелярию, напротив партии Красной Шапочки ожидаемо вывели её фамилию.

Соня наследовала второй состав.

…Со следующего дня начались репетиции, и девчоночье воодушевление поугасло.

Вместо заявленных трёх часов репетировали шесть, с перерывом на пятнадцать минут. Все партии хореограф знал наизусть, и не жалел себя, разучивая роль с каждым участником кордебалета. От учеников он требовал танцевать в полную силу, сразу, не давая им времени адаптироваться к непривычным па.

– Вот же маньяк! – стонала Инка, обессиленно сползая со скамейки в раздевалке. – Кто-нибудь, отнесите меня в душ!

– Может, тебе и спинку потереть? – раздавались смешки.

– И потереть, – соглашалась Инка.

– А может, за тебя и балет станцевать? – фыркала Ольга, длинноногая и высокая – Мать Красной Шапочки.

– И станцуй! – огрызалась Инка. – Если думаешь, что выдержишь два акта этой инфернальной хреноты, вперёд! А потом приползёшь вся в соплях, и будешь тереть мне спинку, как миленькая, и в ножки кланяться!..

На две недели, пока разучивался балет, всех задействованных освободили от школьных общеобразовательных уроков. Первая учебная четверть заканчивалась: учителя били тревогу. Оценки брались из воздуха, натягивались, проставлялись в журналах карандашом. «Не до ваших дрозофил-с!» – злорадствовали юные танцовщики, сталкиваясь с учителями в коридорах.

Соня просыпалась с мышечной болью, с трудом умывалась и плелась на кухню. Тётя, переночевав дома, неизменно заставляла её есть на завтрак яйца всмятку.

– Да сколько можно, блин?! – взорвалась Соня, не перенеся в очередной раз вида желтка, так и не ставшего прелестным цыплёнком.

– Софья, вернись! – потребовала тётя, не меняя позы, сидя за столом с аккуратно поднятыми руками – чтобы впитался утренний крем.

Оставшись в кухне один на один с окном, Мона выигрывала поединок с безжалостным осенним светом. Любовные приключения были её доспехами – и очень дорогая косметика. Убранные под чалму тёмно-рыжие волосы, жемчужное свечение кожи и чёрные, медлительные, абсолютно ненормальные глаза. Уж не закапывала ли она себе тайком белладонну в конъюнктиву?

– Софья, поешь! Нельзя уходить на пустой желудок! – неслось Соне вслед. Она выбежала из квартиры в незастёгнутом пальто, с наспех собранным рюкзаком.

Моне с завидным постоянством удавалось её доконать – любовниками, про которых она говорила «аманты» (будто торжественно объявляла козырную масть), придирчивыми расспросами об учёбе, полусырыми яйцами.

Очередной ухажёр тёти, знакомясь с Соней, выдавал: «Приветствую восходящую звезду русского балета!» «Кавалер-неделька», – мысленно резюмировала она.

С неделю тётя была счастлива, а в понедельник по телефону брезгливо тянула в нос имя «Виталий» – словно вытирала испачканную в нечистотах подошву. «Упущенная» на время короткого романа племянница обкладывалась красными флажками заново с инквизиторским фанатизмом.

Соня спрыгивала с трамвайной подножки в мешанину прелых листьев и, преодолевая тошноту, бежала в училище, выдыхая пар.

В девчоночьей раздевалке наутро после визита уборщицы пахло плетёными корзинами и чистым бельём.

– Сейчас бы картошечки из «Макдака», – мечтала вслух Ольга, замазывая пятно на балетке мелом; другая девчонка жаловалась, что валидол принимает чаще, чем гормональные контрацептивы.

Инка, осунувшаяся, разогревалась в зале, зверски зевая.

– Он хорош, чего уж там, – бурчала она, подворачивая шерстянки повыше. – Гениальный хореограф, гениальный балет. Танцовщиком тоже был классным. Нам с тобой, Софус, крупно повезло.

– Ради бога, – взмолилась Соня. – Можем мы обсудить что-то другое или просто помолчать? Говорить о нём перед репетицией – всё равно, что проснуться за пять минут до звонка будильника.

– Признайся, тебе единственной он не нравится, – напирала Инка. – Можно подумать, у тебя к нему личные счёты!

– Да, не нравится, – прошипела Соня. – Нормальный человек такой балет не поставит!

– Нормальный – нет, а гениальный – да. И мы обе в нём станцуем, если я не окочурюсь до премьеры, – на этих словах хореограф вошёл в репетиционный зал, и Соня дёрнула Инку за рукав разогревочной кофты. – Между прочим, ты ещё ни разу с ним не репетировала в полном объёме, а жаль. Я бы посмотрела на это садо-мазо!..

Последнюю фразу Инка произнесла громким трагическим шёпотом, когда хореограф поровнялся с ними. Ничуть не смущаясь, она бодро вскочила и сделала реверанс.

Соня, вспыхнув, последовала её примеру и отошла в свой репетиционный угол, задаваясь вопросом, почему провидение посылает ей таких отбитых подруг.

Насчет «окочуриться» Инка была права. В будние дни она проходила все совместные сцены с одноклассниками, а по субботам в училище приезжали солисты из театра.

Со взрослыми артистами работалось намного легче – они безошибочно определяли, устойчива ли партнёрша в их руках, мягко приземляли после прыжка и помогали с вращением. На сложных поддержках Инка могла полностью им довериться, не боясь сломать рёбра и пропахать лицом ползала.

«Почему вы так не умеете, долдоны?!» – возмущалась она, вися в опасной близости над землёй на руках одноклассника, пока хореограф на стройных, по-молодому пружинистых ногах ходил вокруг, поправляя её пыхтящего партнёра.

В дальнем левом углу зала то же самое делала Соня.

Повторяя в сторонке отдельные части танца, она иногда ловила взгляд хореографа в зеркале. Иногда он кивал, иногда улыбался, и его лицо распадалось на две части: правый глаз оставался серьёзным, а вокруг левого собирались морщинки, будто прошитые общей нитью.

У Сони начиналась паника. Улыбка означала, что настал её черёд обливаться потом. Создатель балета разворачивался в её сторону и жестом или движением головы подзывал к себе. Соня шла, как лошадь в топь; пальцы ног, стиснутые пуантами, бросало в жар, и через своды стоп пробегала мелкая, призрачная дрожь. Если хореограф стягивал длинные тёмные волосы резинкой, то собирался заняться ею вплотную.

Влад, Инкин и Сонин нахальный одноклассник, проходил партию Волка с ленцой, любуясь на себя в отражении. Локон, падающий ему на глаза, делал его похожим на киношного итальянца с выкидным ножичком и износившейся в лохмотья совестью.

С собратьями по трико он вёл себя развязно, часто ругался, впадая в ярость из-за любой мелочи; к педагогам умел подлизаться, компенсируя лень обаянием и природными данными. На хореографа он смотрел настороженно, сквозь припухлые, сонные веки.