Волк впускает его в дом, и Лесник замечает внутри следы пребывания девочки. Силой заставив Волка отпереть подвал, Лесник спускается вниз и видит Красную Шапочку, полубезумную и истерзанную. Он уговаривает её уйти с ним, но она отталкивает его и забивается в угол.

Поверженный было Волк, придя в сознание, набрасывается на Лесника, и начинается битва двух маньяков. Девочка с ужасом наблюдает за ней из угла, слишком обессиленная, чтобы бежать.

Под конец появляется Бабушка Красной Шапочки, бодрая и вооружённая до зубов. Пристрелив обоих чудовищ, она приводит внучку в чувство. Одежда девочки вся пропитана кровью монстров; из подвала она выходит нагая, с окровавленными волосами, держа Бабушку за руку.

Балетные критики, заранее ознакомившись с либретто, трактовали финал постановки как победу феминизма над ужасами патриархата, а Бабушку провозглашали её символом. Ирония заключалась в том, что партию Бабушки исполнял парень, а главных женских ролей было всего две – Мать и Красная Шапочка: одна – безжалостная нарцисска, лишенная материнских чувств, а вторая – несчастная жертва.

…Мона, надевая серьги, с удовольствием примеряла слова племянницы так и эдак, внимательно всматриваясь в её лицо.

Соня умела прятать свои чувства, как мусор под ковёр, но с тётей это не срабатывало. Усталость, вечно подавляемое негодование от тётиных поздних выходов в свет и свиданий, чувство собственной ненужности – целый букет отразился на её физиономии. Она отвернулась; глаза заволокло слезами.

– Я обязательно ему передам, – пообещала Мона, чмокнув племянницу на прощание в висок.

Её уход был столь стремителен, что в воздухе мелькнула линия света от блеска её серёг.

Соня ощутила тревогу – слабую, неясную, но вполне реальную, и не силилась разгадать её, а напрасно.

Хореографа звали Говард.

***

Гладкие, отполированные бока автомобилей проезжали мимо.

Небо над набережной собиралось всплакнуть, а у Сони не было с собой зонта.

«Говард – упырь. Говард – палач. Подходящее имя для маньяка», – думала она, заворачивая мёрзнущие кулачки в рукава и переминаясь на месте.

Рядом на дереве вороны раскаркались, соревнуясь, кто займёт ветку повыше. Вдоль проезжей части по тротуару бабушка вела за руку внука, выговаривая ему за какие-то проделки. Два мира, разделённые козырьком остановки, предстали перед Соней: живой и пёстрый мир загорающихся вдали окон и деревьев, что с высоты полёта кажутся не больше катышков на свитере, – и прямоугольник холодного асфальта с ней по центру, такой опустошённой, что даже небесные тела утратили над ней власть.

Похоронные кучки листвы, собранные покряхтывающим дворником, сырели тут и там, издали походя на пласты гниющего мяса.

Размокший лист, придавленный ботинком, напомнил Соне спину Амелии – лоснящуюся после занятий, с резко очерченным хребтом. Когда никто из педагогов не видел, эта спина становилась безнадёжно сутулой, обречённой, как у кариатиды, и Соне хотелось бы знать, что ещё, кроме очевидного бремени таланта, могли нести на себе её плечи.

Перед уходом Инка заявила, что отныне в сторону Влада и не посмотрит: нечего было ронять Соню с поддержки, мол, это последняя капля; но стоило ей столкнуться с ним на улице, как она тут же прильнула к нему, и ведь не просто обняла – поднырнула к нему под куртку, шепча утешительные слова.

Ольгу перекосило от возмущения.

– Ты гляди, – зудела она, выходя вместе с Соней за пределы школьного двора. – В следующий раз он уронит её, а она, загипсованная, будет сопельки ему подтирать! Вот придурки!

– Пойдём, – позвала Соня. – Давай купим кофе в дорогу.

Порывшись в карманах, обе наскребли денег на один стаканчик кофе в придорожном ларьке на колёсах.

– А, голодные балерины, – узнал их продавец. – Может, возьмёте пирожок с сыром? Свежие, только привезли. Я вам подогрею в микроволновке!

– Спасибо, как-нибудь в другой раз, – отказалась Ольга, принимая пластиковый стаканчик с салфеткой, протянутый из окошка.

– Денег нет? Да я вам так отдам. Попробуете и скажете, стоит ли их продавать, а то вдруг невкусные.

Ольга, для которой признаться в недостатке средств было крайне унизительно, высунула нос из-под модного мехового капюшона и отчеканила:

– У нас ди-е-та!..

До метро шли, останавливаясь и по очереди отпивая кофе. Продавец не пожалел молочной пенки, и у обеих после пары глотков образовались сладкие усы над верхней губой.

– Полегчало, – вздохнула Ольга, стирая усы салфеткой. – Домой приеду, а мама там снова салат с капустой настрогала. Помешалась с этим балетом. У меня скоро капуста из ушей полезет!

– Она за тебя переживает.

– Она хочет меня голодом уморить! Карманные деньги не даёт и папе запретила, с собой кладёт салат и яблоки. Я на чёртовой капусте ноги протяну! – выкрикнула она, спугнув голубей и чуть не расплескав ароматный напиток.

– Дай сюда, – Соня забрала стаканчик и отхлебнула. – У меня на завтрак яйца всмятку, а с собой – вообще ничего, так что спасибо твоей маме за салат.

Крохотный листок упал в кофе, поднятый ветром с асфальта вместе с уличной пылью. Соня расстроилась, но Ольга выловила листок пальцами и заявила:

– Пофиг, я допью.

На месте листка образовалась дыра. Ободок пенки с горячей гладью кофе стал похож на изъеденную сомнением душу.

Ольга залпом допила остатки, смяла стаканчик и пульнула в ближайщую урну. Попала.

На красный свет громко пронеслась скорая.

Раннее вечернее солнце прошило тучу, климтовским мазком позолотило проезжую часть и погасло. Сверкающая кольчуга дождя обрушилась вниз.

Со звенящей головой Соня вошла в трамвай, села сзади, у окна, подняла по-шпионски ворот тёмно-синего пальто.

Будь с ней Амелия, та бы распихала пассажиров локтями, рявкнула во всё горло: «Занимай!» и, рухнув на сиденье, с наслаждением бы расставила ноги выворотно.

Смеялась Амелия, как конь римского легионера, и ела столько же. Подпихнув Соне свой пластмассовый контейнер с домашним винегретом, она налегала на пирожные со сгущёнкой, и её мальчишеское ухо – оттопыренное, словно бирка на одежде, – двигалось в такт с челюстями.

– И что мне теперь делать? – спросила Соня в последний день после репетиции, когда они, потные и злые, еле плелись в раздевалку.

Обеим досталось: Соне за то, что уезжает в другой город, Амелии – за вялость.

«Не вздумай кому-нибудь сказать, что ты у меня училась! – кричала Соне педагог, заглушая музыку. – Я со стыда умру!» Раз за разом ей приходилось повторять партию, хотя все знали, что ей уже не станцевать в родном театре.

Амелия, как всегда, была безупречна, но выражение её лица приводило репетитора в ярость: «Забелина, в чём дело?! Твоя сильфида объелась тухлыми шпротами?!»

У Амелии на шее висела связка пуантов, похожая на банановую гроздь. Она ткнула Соню в бок стоптанным пятачком и шепнула:

– Как – что? Найти себе парня и закадрить!..

В тот день, прощаясь на улице, Амелия поймала Соню за шиворот, уничтожающе прошипела: «Застегнись, женщина!» и, уже повернувшись спиной, показала ей средний палец. Её старые, разношенные пуанты, вложенные один в другой и обмотанные лентами, лежали у Сони в рюкзаке.

Ногти на ногах у Амелии, отрастая, загибались вверх. Она мучилась, состригая их до мяса, и носила силиконовые вкладыши. Два-три дня кровавые ранки заживали, неделю она вставала на пальцы без помех, а потом всё начиналось снова. Ногти росли аномально быстро; Амелия в шутку называла их гоблинскими. Полукружья ранок, словно издевательские улыбочки, алели на пальцах в ряд по пять.

Амелия считала своим долгом явиться к дверям приёмной комиссии училища, разуться и сунуть ступню под нос какой-нибудь поступающей малявке. Она хватала девчонку за плечо, трясла и злобно приговаривала: «Скажи-ка, детка, ты любишь боль? Надеюсь, что любишь, потому что вот что тебя здесь ждёт!»