– Э-э-эрик, – тянет хрипло, от чего у Леншерра волосы на загривке встают дыбом. – Пожалуйста, Эрик. – Чарльз отпускает себя: стонет в голос, торопится урвать хоть каплю удовольствия и нежности, пока представился момент.

Леншерр замирает на секунду, смотрит жадно на такого – нового – Чарльза, хочет запомнить эти мгновения, насытиться ими. А уже через секунду понимает, что сам толкается бедрами навстречу, чтобы быть еще ближе к Ксавьеру. Эрик может и рад бы еще помучить, помедлить, но он оказывается абсолютно беспомощным перед таким Чарльзом. Перед Чарльзом, который ластится к нему, прогибается и извивается под сухими, горячими ладонями, оглаживающими бока. Леншерр понимает, что не продержится долго, поэтому обхватывает напряженный член бедного подвывающего англичанина и начинает быстро дрочить. Кончая, Чарльз лишь сипит и крупно содрогается всем телом. Эрик прижимается губами к его взмокшему загривку и хрипло стонет, ждет, пока дрожь утихнет и аккуратно вынимает опадающий член из растраханной дырки. Проскальзывает пальцами внутрь, на что Чарльз только слабо стонет, смотрит, как сперма вытекает, капает на мошонку Ксавьера, и, напоследок поцеловав острую лопатку, откатывается в сторону.

Чарльз беспокойно спит по ночам: вертится с боку на бок, мечется по постели, сбрасывает подушку на пол, тычет острыми локтями и коленями Эрику прямо под ребра. Просыпается с тяжело гудящей головой и гулко бьющимся сердцем. Лежит, вглядываясь в темноту, ждет, пока дыхание выровняется, и сердце прекратит частить, как заполошное.

– Чего ты? – раздается тихо справа.

Ксавьер поворачивает голову и видит, как в темноте едва заметно поблескивают глаза Эрика. Тот лежит на боку, подложив ладонь под щеку, и пристально смотрит в ответ.

– Кошмары. – Чарльз неопределенно пожимает плечами и тоже переворачивается набок, лицом к коменданту.

Они лежат в тишине, которую периодически нарушают порывы ветра, стучащие в окно. Доктору кажется, что у него внутри столь же страшно и гулко воет что-то неизбежное, неотвратимое, то, что он не может ни принять, ни осознать толком. Он прерывисто выдыхает и шепчет в темноту:

– Даже лиц не разглядеть. Они просто проскальзывают мельком, а у меня не получается их удержать, различить. Все сливается в одно и носится по кругу… Не знаю, что это. Я вот все хотел спросить, Эрик… – Чарльз кусает губы и не может выдавить ни звука, но Леншерр понимает его без слов.

– Мучают ли меня кошмары? Снятся ли мне люди, которых я убил? Нет, Чарльз.

– Как ты будешь платить за все, что сделано?

– Эту войну развязал не я, и отвечать за нее не мне. Я просто выполняю свою работу, Чарльз. Делаю то, что должен. Это все.

– Я имел в виду…

– Я понял. И я не верю, что предстану перед Высшим Судом, и буду нести ответ за все грехи, которым предавался здесь – на земле. Только живые выносят друг другу приговоры, мертвые не в силах что-то сделать. Не нужно бояться мертвых, только живых.

– Я хочу верить, что нас ждет какое-то место, где мы обретем покой, и будем прощены за все, даже за самое-самое страшное, за самое подлое, бесчеловечное. Хотя знаешь… пусть лучше где-нибудь будет такое место для тех, кто правда страдал, кто жил достойно и заслуживает успокоения. А для нас только ад, Эрик. И я хочу, чтобы там мы изо дня в день видели, как причиняли людям боль, душевную или физическую. Видели их слезы и чувствовали то же, что чувствовали они в минуты самых страшных страданий и унижений. И чтобы мы переживали все это снова и снова, без конца, и может тогда бы у нас заболела душа, заплакала, ожила наконец.

Шепот Чарльза сходит на нет, и слова повисают между ними, насквозь пропитанные горечью и виной, и болью.

– Разве твой бог не милостив? Я думал, что он прощает всех.

– Раньше я верил в это, а теперь нет, и даже не знаю, смогу ли поверить снова.

– Вера либо есть, либо ее нет, Чарльз. В любом случае, придет время и все выяснится, к чему сейчас гадать?

Леншерр оглаживает лицо Ксавьера, касается скорбно поджатых губ. Прижимается сухими горячими губами ко лбу, а после шепчет, не отрываясь от Чарльза:

– Но если вдруг окажется, что нас и правда ждут только два пути – Ад и Рай – я возьму на себя все твои прегрешения, чтобы ты нашел покой. Спи, Чарльз.

Ксавьер утыкается Леншерру в грудь, натягивает одеяло до самого подбородка и по-прежнему чувствует, как что-то титаническое, неподъемное и необъятное тянет в груди и не дает свободно вздохнуть.

***

– Так они все же любили друг друга? – с надеждой спрашивает девушка.

– И жили долго и счастливо, – фыркает собеседник. – Сейчас, хотите вы того или нет, но вы романтизируете образ Эрика Леншерра. Думаете, что великая любовь в образе замученного английского врача снизошла на него, обратила из чудовища обратно в человека, так ведь?

В ответ на неуверенный кивок, по губам старика пробегает злая усмешка, а в глазах мелькает разочарование:

– Я говорил и буду говорить, что такие люди, как Леншерр не умеют любить, – произносит упрямо, – поставить уничтожение людей на поток, но рядом с одним человеком перестать быть нелюдем? Бред. Избрав такой стиль поведения с Чарльзом, он наконец-то понял, о чем говорил Ксавьер: теперь власть Леншерра стала абсолютной! Он мог приласкать, поманить к себе, как собачку, а когда заблагорассудится – наказать той же рукой, которой минуту назад утешал и оберегал. Неужели вы не понимаете?

Журналистка только было собирается ответить, как дверь в кабинет открывается, и входит еще один мужчина, толкая перед собой столик на колесиках, на котором позвякивает чайный сервиз.

– Извините, что отвлекаю, – он останавливается около стола, подходит к девушке, протягивая морщинистую руку, усыпанную веснушками, – Джеймс МакЭвой. А ваше имя, милая?

– Рейвен. Очень приятно, сэр. – Она смущенно улыбается, глядя в яркие голубые глаза. – Я журналистка из местной газеты, беру интервью у мистера Фассбендера.

– Да-да, Майкл предупреждал меня, вот только совсем вылетело из головы. Старость! – он досадливо качает головой и тяжко вздыхает, но тут же весело подмигивает девушке.

Улыбчивый, располагающий к себе МакЭвой нравится ей куда больше грубоватого, порывистого Фассбендера. Джеймс тем временем разливает дымящийся чай по чашкам:

– Прошу вас, дорогая, – протягивает изящный фарфор Рейвен, – чай заварен по особому семейному рецепту, достался мне от прабабушки.

– Спасибо большое, сэр.

– Майкл, – осторожно передает дымящийся чай хозяину кабинета, который впервые за весь вечер выглядит расслабленным. Тот принимает чашку и благодарит легким кивком головы.

И Рейвен успевает увидеть, как по его губам пробегает пусть мимолетная, но теплая улыбка, которая смягчает пронзительный взгляд и резкие черты лица. Наконец, Джеймс устраивается в соседнем кресле, с аристократичным видом отпивает глоток, смакует напиток, довольно прищуривается и обращает лучезарный взгляд на гостью:

– И что интересного вам успел поведать мистер Фассбендер? Если это та хвалебная ода о том, что в годы далекой молодости он был чудо как хорош в водолазках, то вы попусту потратили свое время.

– Мистер МакЭвой мой старый, временами не такой уж добрый, но все же друг, – старательно изображая недовольство, произносит Фассбендер. – Я рассказывал уважаемой мисс Рейвен историю об Эрике Леншерре.

– О! И на чем же вы остановились? – во взгляде виден искренний интерес, но Рейвен чудится, что перед этим в нем мелькнуло удивление.

– Как раз подошли к декабрю 1944 года, когда и произошла развязка всей истории. Так я продолжу?

И дождавшись согласных кивков, начал:

– А, в общем-то, декабрь 1944 и стал началом конца. Красная армия еще летом, насколько мне известно, наконец-то перешла в наступление, оттесняя гитлеровскую армию со своих территорий. И продвигаясь достаточно быстрыми, стремительными рывками в сторону Берлина, освобождала оккупированные страны Европы. Ну, а в лагерь, комендантом которого был Леншерр, советские войска вошли в середине декабря. Правда, до этого довольно большая партия евреев была отправлена в крематории Освенцима; около тысячи человек, если память меня не подводит. В итоге, советские солдаты освободили более полутора тысяч заключенных. Потом, в январе 1945 был освобожден и сам Освенцим, все три лагеря, но там, конечно, неисчисляемые жертвы. До сих пор точно не известно, сколько людей были сожжены в печах и умерщвлены в газовых камерах, потому что точный учет никто не вел. Вот, собственно, и все. Думаю, дальнейшие события 1945 года вам хорошо известны.