– Я тебе уже, кажется, рассказывал, что когда-то давно, когда я был молодым, высоким и красивым,…

Боря непроизвольно хмыкнул на счёт «высокого» – рост Сенина вряд ли превышал метр шестьдесят даже на высоких каблуках. Про таких говорят: «метр в прыжке».

– …я уже начинал пописывать, – не отреагировал ветеран, – И ведь неплохо получалось. Само лилось. Пожалуй, две толстые тетради у меня на тот момент были заполнены… И вот с этим багажом пошёл я в «Союз Писателей»…

Борис раньше эту историю слышал, но из уважения к сединам решил послушать ещё раз про то, как в старые времена жёстко принимали новичков в писатели.

– Это тебе не сейчас,– продолжал Сенин, – заплатил денежку и вступай куда хочешь. Да и союзов понаделали, поди, десятка два уже. Писателей наплодили, а в слове из трёх букв по пять ошибок делают. Тогда всё по-серьёзному было, но не в моём случае.

Здесь старик сделал паузу, засопел, поджал губы, чуть прищурился и сжал левый кулак, словно готовился ударить невидимого противника.

– Сидит… уважаемый… писатель… Житков, – цедил Евгений Владимирович сквозь сжатые зубы. – Морда – тяпкой, зубы – редкие, железные. Я ему, мол, здравствуйте, я к вам, а он как рявкнет. Так отбрил, что… Поэт, ё… Про мать его не буду плохо… И ведь если бы по делу говорил, почитал бы хоть что-то, критикнул, а то даже толком не взглянул, гад, в записи.

Мэтр замолчал, переживая заново старый конфликт, который уже следовало бы забыть, но видимо удар по психике молодого дарования был настолько сильным, что даже прошедшие десятилетия не затянули душевную рану, не сгладили рубцы.

– Мне бы настаивать как-то, показать себя, – сам с собой рассуждал старик, – а я спасовал. Думал, раз он маститый, то имеет право судить. Повернулся я тогда и ушёл. Может, если бы к кому другому тогда обратиться, или ещё раз прийти. Но нет, не пошёл. Обидело меня отношение. И писать сразу же перестал. Напряжение внутри было – не сказать, распирало… А потом разом… Всё! Вот тогда у меня муза и ушла. Я почувствовал, что словно струна в душе лопнула, не пело ничего в сердце больше, никакой реакции на красивое. Видеть, конечно же, видел, но так, чтобы стих сочинить или песню, это увольте. То, бывало, чуть птица зацвиркала или первый снежок, сразу же рифмы появлялись. А здесь… Представляешь, как гитара без струн играет или скрипка? Вот так и я. Стал без искорки, как большинство. Звучал глухо и то если сильно постучать.

Муров молчал, давая возможность старику успокоиться. Сенин, имея от природы достаточно весёлый характер, обычно долго не переживал. И, может быть, был даже в чём-то благодарен тому жёсткому приёму. Ведь именно из-за него, тогда ещё Женя, начал углублённо читать классиков и штудировать учебники, что позволило выйти на вполне приличный, даже по сравнению с признанными поэтами, уровень, и второй раз прийти в Союз уже основательно подготовленным. Хотя и через много лет. Сомнительная получалась благодарность, с душком, поэтому, видимо, старик предпочитал отодвинуть её подальше назад, оставляя только негативные воспоминания, сочные и будоражащие нервы.

Пауза затягивалась, и Борис решил вернуть разговор в нужное ему русло:

– Так ведь вернулась Муза к вам, дядь Жень. Сейчас-то грех жаловаться. Вон как выдаёте, молодые не угонятся.

– Что есть, то есть, – заулыбался старик. – Это потому что моя, та, первая вернулась. Навёрстываем за прошлые годы.

– Откуда вы знаете, что ваша прежняя?

– Чувствую.

– А что нужно было сделать, чтобы вернулась? Вот вы, что сделали, к примеру?

Евгений Владимирович озадачено скривил гримасу, потёр шею в раздумье и неопределённо развёл руками:

– Кто его знает. Вроде ничего специально не делал. Мне думается, что Муза моя, когда от меня ушла, не пошла к своим – где там они все живут? – а по миру бродила в растерянности, как собака бездомная. Искала, кто пожалеет и приласкает. Где пригрели, там и осталась бы. Думается, что специально меня тоже не искала. Она – не то, что я, она двигалась. Хотя нет, металась, пожалуй. Птицу в клетке представляешь. Суетится, выход ищет, а чуть дай ей волю, сразу же на ближайшую ветку сядет и не знает, куда девать всю ту волю, которую получила. Она у меня – умница, шустрая. А я, так, сучок сухой. Кстати, выпивал тогда, чтоб совсем не засохнуть в тоске, и не так, как сейчас. Так что то, что мы ещё раз встретились, это чистая случайность, вот как две пули во время перестрелки. Кстати она тоже изменилась.

– Да ну, – вскинулся Боря.

– Верно, тебе говорю, – замотал головой ветеран. – Она тоже бухать начала.

Муров недоверчиво хмыкнул.

– Говорю тебе, – убеждал Сенин. – Ну. Ладно, может, не бухать, но спиртное ей стало нравиться. Раньше я писал только по трезвяне. С пьяну только хренотень всякую рифмовал для смеха. А теперь пока стаканчик не приму – никакой поэзии. А ты думаешь, почему я всё время на поддаче. Нет, шалишь, я не алкаш. То я уже бросил. Это исключительно, чтобы с музой на одну волну попасть.

Боря от такой информации лишь хлопал глазами и еле удерживал норовящую отвиснуть челюсть.

– Вот, послушай, – говорил старик, – меньше ста грамм если принять, вообще ничего не напишется. А если накинуть сверху – тоже. Ну, грамм тридцать ещё можно, не больше. Девочка моя, видать, тоже переживала и за годы разлуки душевно пострадала. Теперь мы в мысленный резонанс входим на других частотах, не на тех что в старые времена. Полстаканчика глотну и часа три можно работать, такая теперь такса. И ещё ночью тоже перестал писать. Тут хоть пей, хоть не пей, как полночь стукнуло – всё, спать.

– Да, технология на уровне космоса, – только и смог выговорить Муров.

– А ты думал как, – подмигнул Евгений Владимирович, – принимаю исключительно по необходимости. Это как спецодежда для души, чтоб работала. Тут же не подтребы для, тут – во имя… (ветеран поднял палец). Но ты старайся, ищи. Напрягись и очень захоти. Обязательно будет подсказка, лишь понять нужно.

– Подсказку бы хорошо, – закивал Борис.

– Слушай, – оживился Сенин, – ты ведь выпиваешь иногда?

– Бывает, – согласился парень, – немного. Но сейчас как-то не хочется.

– А кому хочется? И вообще, кто тебе много предлагает, – поднялся со скамьи старик. – Пойдём-ка попробуем по моей методе. Да не маши ты руками, я ведь говорю, по чуть-чуть. Для подтверждения теории.

Сотоварищи по перу направились в квартиру ветерана, чтобы провести «научный» эксперимент. Реквизит был готов – в холодильнике, посуда тоже имелась, поэтому с опытом затягивать не стали.

– Ну, чуешь что-нибудь? – пристально вглядывался в лицо Мурова более зрелый во всех отношениях писатель.

– Не знаю, потеплело вот здесь, – парень провёл рукой по центру груди сверху вниз.

– Это понятно, – изучающее смотрел Сенин, – я не про тепло. Мысли есть?

Борис закрыл глаза, прислушался к своим ощущениям. Поднял лицо кверху, покачался немного из стороны в сторону, покрутил головой:

– Не-а.

– На-ка ещё чутка, – старший товарищ с самым серьёзным видом наполнил рюмку наполовину. – Давай разом и сразу в окно на клён смотри.

– Зачем? – притормозил ёмкость у самого рта Боря.

– Красиво. Смотри как золотится.

Муров проглотил катализатор вдохновения и выглянул в окно. Кроме того, что клён был шикарен в своём осеннем наряде, Боря ничего сказать не мог. Но и сказать он мог только прозой и то очень коротко, исключительно, как констатацию факта. А вот с рифмами… Он вообще не мог поэтически сформулировать увиденное.

– Красивый клён в окошке золотится,.. – начал он неуверенно.

– Ну, ну, дальше, – приободрил Сенин.

– Печальная осенняя пора, – выдавил из себя Муров и замолчал.

Несколько раз пробовал начинать, но больше двух строк дело не пошло.

После очередной попытки Евгений Владимирович не выдержал. Он плеснул себе в рюмку:

– Смотри как нужно, – выпил и закончил катрен:

«Красивый клён в окошке золотится,

Печальная осенняя пора,