Когда Борис, стукнувшись-таки о столешницу грудью, приоткрыл глаза, справа над своим плечом он заметил изящную женскую головку, напоминающую голограмму – вроде есть, а вроде и нет её – контуры заметны, но абсолютно прозрачная, лишь светилась голубоватым светом – от монитора подсвечивалась.
– Что это? – поморщился парень, одновременно стараясь за счёт мимики разлепить тяжёлые веки. Он и не проснулся ещё, глаза норовили закрыться, и приходилось прилагать усилие, чтобы их раскрыть, хотя бы один.
Пока Боря боролся со сном, его пальцы продолжали работать самостоятельно. Голографическая женщина внимательно вглядывалась в монитор и не сразу заметила, что её тоже пытаются рассмотреть. С лёгким испугом она расширила и без того большие глаза, приподняла удивлённо брови, губами сделала движение, будто сказала: «Упс!» – и растворилась в темноте. Руки молодого писателя безвольно упали на клавиатуру, и на экране напечаталось «аом\кфкфкфкфкфкфкфкфкфкф» – полная бессмыслица, которая могла бы продолжиться, если бы Муров теперь уже точно по собственной воле не убрал пальцы с клавиш.
Парень замер перед монитором с приподнятыми над столом руками, словно собрался что-то поймать, и ещё не до конца очнувшись от дрёмы, смотрел на набранный текст. В комнате ощущался запах, раньше такого не было. Лёгкий, еле уловимый и очень знакомый. В голове у Бориса мелькали воспоминания: то ли так утром у моря пахнет, то ли после дождя в деревне, или… да, точно, в больнице, в детской, возле аппарата, на котором горло фиолетовым светом лечат – что-то непонятное, но с лёгким металлическим привкусом.
Сначала он подумал, что иллюзорная женщина – это обычный сон. Муров и раньше видел женщин во сне, разных, иной раз в очень пикантных положениях… А что тут такого, многие молодые мужчины, а уж холостые тем более, во сне женщин наблюдают, часто даже совсем незнакомых – это нормально. Однако, прочитав почти лист текста, который оказался дополнительно напечатан, пока мозги литератора спали – Борис хорошо помнил, до какого места им был продуман сюжет – Муров с удивлением осознал, что печатал не он. Не было у него задумки на такое продолжение.
Кто это была – прозрачная незнакомка, Боря понял не сразу, где-то на третью неделю. Выходит, что всё это время у него была помощница. Муза? Неужели, правда. Но ведь музы – это миф, выдумка успешных авторов, с целью поддразнить неудачников. Что же, выходит, сказка существует? Да какая сказка?
Боря причислят себя к людям, не верящим в мистическое, хотя, нужно признать, интересовался разным в этой сфере, любопытствовал для расширения собственного кругозора. Но с другой стороны… может, и сказка, ведь с той ночи, когда муза растворилась, не то, чтобы новый рассказ, парень не мог даже закончить уже почти готовый, который так и остался на мониторе компьютера с абракадаброй в конце. Пробовал начинать заново, но слова не складывались, и мысль мгновенно терялась; хоть план имелся, дальше тезисов не мог продвинуться.
Другой бы плюнул и забыл, хотя бы на какое-то время, но это не в характере Бориса – вот так сдаваться перед первой же трудностью. Час за часом он просиживал перед компьютером, стараясь сформулировать мало-мальски адекватную мысль – голяк! Ни прозы, ни стихов не получалось – пусто, как в космосе. То есть, понятно, что в космосе не абсолютная пустота, раз Земля и земляне существуют. Наверняка есть где-то ещё как минимум одна крупинка жизненной истины, возможно, новый непознанный мир, но до ближайшего достойного внимания объекта – многие парсеки и долгие годы лет полёта: тысячи лет, возможно. Тем более, что направления поиска никто не указал. Практически бесконечность, если сравнивать возможности человека с грандиозностью решаемой задачи; так что можно считать, что космос для человека – это пустота. Муров никакими сверх способностями не обладал, и уж точно тысячами лет оперировать не мог, так уж природа распорядилась, поэтому он ощущал, что оказался один на один против огромной пустоты, в которой, если и имелось нечто ему лично нужное, то этого никак сейчас достать нельзя.
Здесь опыт не поможет
Промаявшись восемь недель в невозможности хоть что-то сочинить, парень, наконец, решил обратиться за советом к более опытным и мудрым. Он поехал к Сенину.
Евгений Владимирович Сенин являлся известным автором в среде называющих себя литераторами любителей посочинять, которые были готовы напечататься в любом издании вне зависимости от его популярности и тиража, но чаще плодили самиздат, накопив деньжат на пятьдесят – сто экземпляров типографски оформленных литературных потуг сомнительного качества.
Евгений Владимирович числился знатоком поэзии и поэтики, знал и легко различал между собой различные стили и заковыристые, порой, рифмы, владел литературной терминологией и, при необходимости, вступал в долгие диспуты с любым, кто заявлял, что является знатоком в вопросах стихосложения; и если не побеждал в споре, то долго, убеждённо и несгибаемо отстаивал выбранную линию, то есть не проигрывал. Корифей, указывая авторство своих произведений, писал «Е. Сенин», что было чистой правдой, и звучало более благозвучно, чем, например, «Е.В. Сенин».
Несмотря на довольно солидный возраст и несгибаемый характер, Сенин позволял себе сдаться только одному сопернику – алкоголю, в связи с чем частенько употреблял крепкие напитки. Хотя «сдаться» – это неверное слово, скорее здесь применимо «поддаться». А это уже совсем другое дело. К примеру, в дзю-до тоже «поддаются», но чтобы победить. Борьба так и переводится – гибкий путь к победе.
– Алкоголь малыми дозами полезен в любых количествах, – любил повторять старый литератор где-то услышанную шутку и всегда подмигивал в этот момент.
Поэт был из тех, у кого в состоянии опьянения открывались особые способности. Евгений Владимирович, употребив спиртосодержащий «элексир», легко писал любовную лирику, да такую, что если бы Борис его лично не знал, то был бы убеждён, что пишет влюблённый юноша, настолько у старика были нежные и искренние стихи. Яркие, в чём-то наивные, но этим же и подкупающие.
Муров вошёл во двор дома, в котором проживал ветеран.
– А, это ты, – Сенин сидел на лавочке под золотистым клёном и наслаждался замечательным, тёплым солнечным октябрьским днём или, не исключено, слушал музыку засыпающей почти на полгода природы: шорохи, свист пичуг, а ещё: блики, краски… Сильно пьяным он не был, состояние его обычно называют «навеселе».
– Что-то спросить хочешь? Или пойдём… по семнадцать капель?
– Дядь Жень, тут такое дело, – и Борис рассказал про свои видения, про неоконченный рассказ и про творческий застой.
– Что ж, дело ясное, – выслушав парня, заключил старик. – Ушла.
– Кто?
– Ты уже и сам понял. Муза. Спугнул ты её.
– Муза? Да я… Я не пугал. Сам обалдел.
Селин поднял раскрытую ладонь в жесте «ша, стоять!»:
– Теперь-то что объяснять. Я тебе её не верну.
– Что же делать? – Борис обхватил голову руками. – У меня без неё катастрофа. Я ведь теперь не могу писать… чтоб хорошо, и не могу, чтоб очень плохо…
И тут же поправился:
– То есть могу, наверное. Да точно – могу. Но ведь хочется, чтобы было как минимум хорошо и чтобы так же как раньше – легко, без напряга.
– Жди или ищи.
– Не понял, – Муров уставился на старого поэта. – Чего жди? Кого ищи?
– Чего кого? Что тут понимать? Вариантов немного: или сиди и не дёргайся, тогда, может быть, когда-нибудь вернётся сама или… Я вот, например, лет тридцать ждал. Хотя и не я спугнул, но она обиделась именно на меня. Может быть, потому, что не защитил, не старался, не приложил усилий. А может, потому, что изначально не искал, а после не сумел оценить подарок.
– Как это, искать? – недоумевал Муров. – Что она, как рукавичка что ли? Или котёнок убежавший? Ей же «кис-кис» не сделаешь.
Сенин вздохнул, покачал головой, причмокнул, чуть скривив щёку, и посмотрев взглядом «слушай, бестолочь, сюда», начал втолковывать молодому коллеге по перу:
