– Так лучше?

– Зачем…

– Прости? – Он наклонился ближе, держа одну руку на ее мягкой плоти возле колена.

Она облизнула потрескавшиеся губы.

– Зачем?

Он убрал ей волосы с лица и уставился прямо в глаза.

– Нас не должно интересовать, зачем.

– Пожалуйста…

– Пора идти.

Он вздернул ее на ноги и потащил к машине с продранными сиденьями и сигаретными ожогами в кожзаменителе. Наручники клацнули у нее на запястьях – он придерживал их за цепочку, пока пристегивал ее ремнем безопасности.

– Вот, доедешь в целости и сохранности, – произнес он, а потом прошел через яркий свет фар – его тень вырастала и опадала, – и исчез из виду. Она потянула за ремень безопасности, но голод и жара окончательно лишили ее сил. Он пролез за руль и захлопнул дверцу.

– Я хочу домой!

Часы на приборной панели показывали 5:47. Перед лобовым стеклом за деревьями уже теплился бледный свет.

– Чем меньше ты будешь сопротивляться, тем легче все пройдет. Поняла?

Она кивнула, заливаясь слезами.

– Куда ты меня везешь?

Он ничего не ответил, разворачиваясь на голой земле и выезжая из леса. Перед асфальтированной дорогой повернул руль вправо. Пока они ехали, поля вокруг медленно обретали цвет, над горизонтом поднималось мутноватое солнце.

– Пожалуйста, не делай мне больно.

Он опять ничего не сказал, лишь прибавил газу.

Через четыре минуты Рамона увидела перед собой церковь.

Элизабет снился сон, и сон был воспоминанием. Ночь, жара, она продвигается через дворик заброшенного дома на Пенелоуп-стрит. Дальше по дороге просвечивают несколько огоньков, но они очень далеко и едва видны. Она пересекает дворик от последнего дерева к стене дома, поскальзываясь на мокрой траве и продираясь сквозь разросшиеся кусты, и наконец прижимается к древней облупленной вагонке, все еще мокрой после грозы. Затаив дыхание, прислушивается к звукам внутри. Позвонивший в полицию сообщил, что слышал крики или визг. Но Элизабет слышит лишь собственное дыхание, стук собственного сердца и капанье воды с забитого прелыми листьями водосточного желоба. Продвигается вдоль стены – мокрые листья задевают ее по лицу и по рукам, где-то вдали тонкими прожилками пляшут молнии уходящей грозы. Останавливается, добравшись до первого окна. Оно у самой земли, закрашено черным. Через два шага после него слышится какой-то звук, но смолкает так быстро, что Элизабет думает, что ей просто почудилось.

Голос?

Крик?

На крыльце она последний раз прикидывает, не позвонить ли Бекетту, Дайеру или кому-нибудь еще. Но Бекетт дома с семьей, а город охвачен пожаром беспорядков. А потом, если в доме и есть какие-то люди, то это скорее всего какая-нибудь малолетняя шпана – покуривают травку или трахаются. Сколько подобных вызовов она приняла, пока служила в патрульных? Десятки? Сотни?

Она вытаскивает пистолет и пробует повернуть дверную ручку. Внутри хоть глаз выколи, воздух густ от запаха плесени, кошек и прогнившего ковра. Элизабет закрывает дверь и включает фонарик, обводит лучом комнату.

Дождевая вода лужами стоит на полу.

С промокшего насквозь потолка свисают какие-то лохмотья.

Проверяет гостиную и кухню, задние комнаты и коридор. Ведущая наверх лестница явно насквозь прогнила, так что Элизабет решает не обращать внимания на второй этаж и находит ступеньки, ведущие в подвал. Держит фонарик пониже, прижимаясь спиной к стене. Восемь ступенек вниз – и узенькая площадка, поворот, а потом дверь, которая скребет по полу, когда она начинает ее открывать.

Подняв пистолет, Элизабет пробирается вперед. Первая комната пуста – еще больше воды на полу, обрывки прогнившего картона. Проходит по коридору в квадратное помещение, которое, похоже, располагается под самым центром дома. Ченнинг – справа от нее, лежит вниз лицом на матрасе. За ней – еще коридор, двери других комнат. На ящике горит свеча.

Надо возвращаться – вызывать подмогу. Но Ченнинг теперь смотрит прямо на нее, полными отчаяния черными глазами.

– Все нормально.

Элизабет пересекает комнату, подняв ствол пистолета вверх, проверяет двери, коридор за матрасом. Место – просто натуральный лабиринт, полный каких-то переходов, чуланов и слепых углов.

– Сейчас я тебя отсюда вытащу.

Элизабет присаживается рядом с девушкой на корточки. Раскручивает врезавшуюся в кожу проволоку – сначала одно запястье, потом другое. Девушка пытается вскрикнуть, когда в руках восстанавливается кровообращение.

– Не шевелись. – Элизабет вытаскивает из рта Ченнинг кляп, наблюдая за дверями и углами. – Сколько их, Ченнинг? Сколько?

– Двое. – Та всхлипывает, когда Элизабет снимает проволоку с лодыжек. – Их там двое.

– Хорошая девочка. – Элизабет помогает ей подняться. – Где?

Ченнинг указывает куда-то вглубь лабиринта.

– Оба?

Она кивает, но ошибается.

Жутко, ужасно ошибается…

Элизабет резко проснулась с именем девушки на устах, ногти глубоко впились в подлокотники кресла. Тот же самый сон приходил к ней всякий раз, когда получалось заснуть. Иногда удавалось проснуться до того, как все становилось реально плохо. Вот потому-то она и предпочитала пить кофе и расхаживать взад-вперед, потому-то практически и не спала, – только если сон незаметно не подкрадывался сам собой и не уволакивал за собой в преисподнюю.

– Ну ничего себе…

Элизабет сильно потерла обеими ладонями лицо. Вся одежда пропиталась по́том, сердце колотилось как бешеное. Оглянувшись по сторонам, увидела больничный зеленый халат и помигивающие огоньки. Она – в палате Гидеона, но совершенно не помнила, как сняла туфли и закрыла глаза. Она выпивши? Такое тоже иногда случалось. В два часа ночи или в три… Устала от кофе. Устала от воспоминаний.

В палате стояла полутьма, но часы показывали 6:12. Это означало несколько часов сна, по крайней мере. А сколько раз за это время приснился тот сон? Похоже, что три. Три раза вниз по ступенькам, три раза в той темноте…

Не без труда выбравшись из кресла, Элизабет приблизилась к кровати и наклонилась над мальчиком. Никаких признаков его отца. Никаких врачей в столь ранний час. Ее впустила ночная сиделка, предложила остаться, если ей хочется. Это явно нарушало какие-то правила, но обеим одинаково не хотелось, чтобы Гидеон пришел в себя совсем один. Элизабет долго держала его за руку, а потом села и стала наблюдать за ним под неусыпным надзором стрелок, крадущихся по циферблату часов.

Склонившись над кроватью, Элизабет натянула простыню Гидеону на подбородок, раздернула занавески и выглянула наружу. На траве повисли капельки росы, небо на глазах розовело. Сегодня она повидается с Ченнинг, а может, и с Эдриеном. Может, копы из полиции штата все-таки наконец явятся по ее душу. А может, просто сядет в машину и уедет. Можно забраться в любимый «Мустанг», откинуть верх и махнуть на запад. Две тысячи миль, подумала она, и воздух станет чистым, а солнце окрасит красным камни, песок и пейзажи, которые были и навсегда останутся вечностью…

Но Гидеон может очнуться совсем один.

Ченнинг останется без нее.

На посту за дверью Элизабет разыскала другую медсестру.

– Это ведь вы вчера тут дежурили?

– Я.

– А куда девался отец Гидеона?

– Охрана выпроводила его из здания.

– Он был пьян?

– Пьян. Ничего не соображал. Ваш отец отвез его домой.

– Мой отец?

– Преподобный Блэк провел здесь бо́льшую часть дня и половину ночи. От мальчика практически не отходил. Странно, что вы с ним разминулись.

– Я рада, что он смог помочь.

– Это очень щедрой души человек.

Элизабет вручила медсестре визитку.

– Если мистер Стрэндж опять создаст какие-то проблемы, звоните. Для полиции это слишком несерьезный объект, а вот отцу может создать проблемы, с которыми тот вовсе не обязан разбираться.