Поскольку владелица имения ещё имела собственную виллу близ Флоренции под названием «Сан-Донато», она привозила в свою подмосковную усадьбу чудесные образцы скульптуры, даже – злодчества. Например, к началу лета 1910 года в Покровское-Стрешнево были доставлены шедевры, в числе которых находилась статуя, которую специалисты приписали резцу Донателло (мастера итальянского раннего Возрождения). Здесь была и работа его современника, также флорентийского скульптора, «Прелестная заснувшая ночь». После переезда все редкие итальянские скульптуры и элементы интерьера украсили дом хозяйки и партер перед старинным дворцом…
Непонятно, как московской помещице удался вывоз из-за границы образцов флорентийских сокровищ. Полагаю, что итальянцы прощались с ними со слезами на глазах.
Татьяна БИРЮКОВА,
москвовед.»
Культурное достояние или экстравагантная причуда?
Часть первая. Экстравагантный замок…
После реформ 1860-х годов, с отменой крепостного права, фактически была ликвидирована материальная основа для существования помещичье-усадебного уклада в виде дармового труда крепостных, и разбросанные по всей стране некогда пышные усадьбы вместе с угасанием некогда «благородного сословия» всё более приходили в запустение; их развалины со временем стали обрастать романтическими преданиями. Поэтичность их часто не соответствовала реальности, подлинному укладу жизни, существовавшему в них; но оттого они не переставали быть притягательными. Следы ушедшего уклада жизни всё больше переставали пониматься, осознаваться, что накладывало на них загадочную дымку.
Искусствовед и краевед Ю.И.Шамурин писал об этом: «Знакомясь с русскими древностями, нельзя отделаться от элегического чувства быстротечности человеческого творчества: все, созданное веками, уходит, и остается опять человек на пустынной земле, перед грудой развалин, овеянных воспоминаниями, предоставленный самому себе, утративший связь с прошлым… Пройдет еще несколько десятков лет, сгорят и разрушатся остальные усадьбы. Тогда человечество постареет еще на век, потому что забудет один из этапов своей юности. Тогда романтическая эпоха колоннад и барельефов станет такой далекой и непонятной, как для нас какой-нибудь десятый век. И место усадеб займут наши дома и наши картины.
Так будет, так должно быть. Но пока не пришли эти новые люди, еще долго будут дороги опустевшие парки и расшатанные колоннады. В тени и холоде их, на дорожках, усеянных тяжелыми и влажными листьями, проснутся в душе какие-то дремлющие воспоминания, может быть родовая память, и отзовется так же неясно и так же ласково, как отзываются детские годы…».
Удивительно, что эту же тему утраченной памяти, следов прошлого, сохраняющихся в непонятных уже развалинах, уже в двадцатом веке разрабатывал на другом конце Европы профессор древне- и среднеанглийского языка Оксфордского университета Дж.Р.Р.Толкин. Страницы его книг наполнены следами былых времен, создающими глубокую перспективу вглубь веков и напоминающими о героических деяниях древности, смысл которых в повседневной суете уже забыт, а сами развалины оттого предстают какими-то пугающими своей непонятностью. В книгах Толкина этот мотив представлен удивительно выразительно и проникновенно.
Еще в предреволюционные годы с упадком усадебного быта, блестяще отраженного в русской классической литературе – от «Мёртвых душ» Гоголя и вплоть до перекликающейся с ней названием и отчасти фабулой «За мёртвыми душами» Р.Минцлова – усадьбы стали также предметом изучения искусствоведов. На более-менее научную и солидную основу это движение – усадьбоведение, смыслом которого было изучение сохранившихся усадеб в историко-художественном контексте – было поставлено уже после революции, в 1920-е годы, особенно с созданием в 1922 г. Общества изучения русской усадьбы. А дореволюционные исследователи действовали, в общем, на чистом энтузиазме и боли за гибнущий уклад, который хранил в себе не только пресловутую «беспощадную эксплуатацию», но и огромные культурные достижения – те самые идеи, которые потом подхватили большевики и в первую очередь А.В.Луначарский. Например, в 1910 г. Покровское стало одной из тем обширной публикации уже не раз упоминавшегося нами искусствоведа Н.Н.Врангеля – родного брата будущего «черного барона», того самого, который, по песне, якобы «снова готовит нам царский трон», П.Н.Врангеля – «Помещичья Россия». Она была опубликована в строенном (за июль-сентябрь) номере журнала «Старые годы», издававшегося как раз одним из таких людей-энтузиастов, ценителей русской старины – Петром Петровичем Вейнером. Сам номер, по традиции журнала посвящать летний выпуск определенной теме, включал в себя на этот раз материалы именно по старым усадьбам.
Уже тогда от помещичьего уклада фактически оставались большей частью только разгромленные или заброшенные усадьбы. Та атмосфера, которая была порождена петровскими преобразованиями, ушла в прошлое. «Актёры все вымерли, остались лишь декорации игранных ими пьес» – замечает Н.Н.Врангель. А события 1905-1907 годов нанесли усадьбам серьезный удар. «Бунтующие крестьяне сожгли и уничтожили то немногое, что осталось дорогого и милого, что напоминало о том, что Россия когда-то могла называться «культурной». В общем костре жгли беспощадно всё, что поддавалось сожжению, рвали, резали, били, ломали, толкли в ступе фарфор, выковыривали камни из драгоценных оправ, плавили серебро старинных сосудов. В области разрушения у русских не было соперников». Так, именно в это время было уничтожено, например, имение Виноградово на Долгом пруде. Да только ли оно?
Впрочем, немалую роль в возникшем запустении сыграло и равнодушие к старине среди самих владельцев имений, «последышей» и купечества, которое приходило им на смену и устраивало в барских домах фабрики, вырубало «вишневые сады», а парки резало на клочки под сдаваемые дачи… «И чудится, что боязливо и жалостливо жмутся по стенам старых домов одинокие и запуганные тени. Бледные, боязливые, неловкие, чуть живые бродят они по пустым комнатам, смотрятся в тусклые зеркала, вздыхают о старых друзьях – стульях, столах, диванах, ширмах, о маленьких столиках, часах, фарфоре, бронзовых фигурках и портретах близких. И тихо беседуют с оставшимися».
Вообще говоря, многие страницы этой работы так и просятся в качестве художественного описания того, что представляла собой стрешневская усадьба перед революцией. Иной раз, цитируя, трудно даже остановиться. Впрочем, судите сами. Вот первые же строки:
«Белые дома с колоннами в тенистой чаще деревьев; сонные, пахнущие тиной пруды с белыми силуэтами лебедей, бороздящих летнюю воду; старые нянюшки, снимающие пенки с варенья; жирные, обжорливые моськи, ворчащие от сахара и злости; девки-арапки, отгоняющие мух от спящей барыни; Митька-казачок, таскающий длинные чубуки для раскуривания гостям; мухи – летающие, жужжащие, назойливые, кусающиеся, скучные, противные мухи, мухи, засиживающие окна, и стены, и книги, и всё; петухи, кричащие на задворках; мычащие коровы; блеющие овцы; бранящиеся хозяева-помещики; бабушки в чепцах, никому не нужные, штопающие чулки; старые лакеи; босоногие девки, сенные девушки; крепостные актрисы, живописцы, форейторы, музыканты, борзые псы, художники, карлики, крепостные астрономы. Внутри, в комнатах, – чинные комфортабельные стулья и кресла, приветливые круглые столы, развалистые бесконечные диваны, хрипящие часы с ржавым басистым боем, и люстры, и подсвечники, и сонетки, и ширмы, и экраны, и трубки, трубки до бесконечности. И опять мухи – сонные, злые, назойливые, липнущие, кусающие и засиживающие всё. Вот она, крепостная Россия прошлого, от которой остались только мухи и домашняя скотинка, старые нянюшки, хозяйская воркотня и быль и небылица о крепостной жизни, о роскоши, о красоте быта, о чудачестве дедушек и бабушек. Вот крепостная Россия обжорства и лени, добродушного послеобеденного мечтания, чесания пяток на ночь и игры на гитаре при луне. Вот страна «Евгения Онегина», потом «Мертвых душ», потом «Детства» и «Отрочества», потом «Оскудения» Сергия Атавы. Вот помещичья Россия от Петра Великого и до Царя-Освободителя, полтора века особой жизни, культуры, занесенной из чуждой страны, сделавшейся родной и опять чуждой. Старая повесть о самодурах-помещиках, засекающих крестьян, о тех же помещиках, в часы досуга занимающихся меценатством так же охотно, как ловлей зайцев и лисиц, как заказом вкусного обеда или поркой провинившихся девок. Странное дело, но в этой повести о прошлом какая-то особенная, может быть, только нам, одним, русским, понятная своеобразная прелесть; прелесть грубого лубка, чудо простонародной русской речи, сказка песен, пропетых в селе, ухарство русской пляски. Всё – на фоне античных храмов с колоннами, увенчанными капителями ионического, дорического или коринфского ордеров. Пляска русских босоногих малашек и дунек в «Храме Любви», маскарад деревенских парней в костюмах богов и богинь древности. Или где-нибудь в Саратовской или Симбирской губернии – девки-арапки с восточными опахалами на фоне снежных сугробов. Что может быть нелепее и забавнее, печальнее и умнее?».
