Потемкин и раньше сочинял стихи, больше из желания показать, что и это он умеет, соученикам по университету – Рубану, Петрову, Кострову, избравшим поэтическую стезю и обхаживавшим жеребца с двумя крылами, норовистого Пегаса, которого иной раз, как не погоняй, как не прикармливай, не загнать на вершину Парнаса, где вдали от житейской суеты и забот, в окружении нежных муз обитают восторженные пииты. На этот раз строчки, невзирая на правила стихосложения, сами легли на бумагу и, не умолкая, звучали в душе.

Да, переворот удался. Все окончилось не совсем так, как виделось его осторожному сородичу Бобарыкину. И даже совсем не так.

Пусть себе Петр III Федорович и внук Петра Великого, и законно унаследовал престол после своей тетки Эльзы, в русском народе известной под именем императрицы Елизаветы. Сам-то племянник оказался не умен и недальновиден. А уж как неосторожен! И просто болтлив. А его неосмотрительность и беспечность переходила в глупость веселой ночной прогулки по краю пропасти.

Да, армия под командованием Румянцева, расположившаяся в Гданьске, за сотни верст от столицы, была на стороне Петра III, и Воронцовы, поверившие, что им улыбнулся случай прибрать к рукам страну – тоже.

Но гвардия – не только собутыльники беспутного Гришки Орлова – вся гвардия, переодетая в нелепые мундиры прусского образца, таила недовольство. И за бесчестье перед разгромленной Пруссией, за оплеванную и перечеркнутую победу, за позорный союз с побитыми немцами. И за то, что, как стадо баранов, ее, гвардию, вот-вот погонят воевать с Данией, чтобы не оставлять ненадежные войска в Петербурге.

И народ, который никогда не спрашивают, с которым никогда не считаются, но глухой ропот которого кое-что все-таки значит, тоже возненавидел императора, нарядившегося в чужой, прусский мундир. По слухам, он собирался обрить попам бороды и запретить святые иконы, как это принято у безбожных немцев. Народ незаметен, когда сидит по своим конуркам и норам, и неопасен, как непотревоженный в берлоге медведь, когда этот народ, опустив голову, жует, бездумно двигая челюстями хлебушек, или ковыряется ложкой в миске с нещимной, то есть ничем не заправленной кашей.

А если он, этот глухой, слепой и безмолвный народ собирается толпою… Недовольной, угрюмой, таящей внутри своей толщи взрыв и дикое бесчинство, кроваво-пьяный безудержный разгул, сметающий все на своем пути, как раненый, безумный зверь… Тогда нужно считаться и с народом, не дай Бог, конечно, довести его до бессмысленного и беспощадного бунта…

А что касается вельмож, то кроме Воронцовых есть еще и Панин и Разумовские. Старший Разумовский не касался никаких дел, а брат его, гетман Украины и командир Измайловского гвардейского полка, как раз не против переворота. И Панину, воспитателю наследника престола великого князя, малолетнего Павла Петровича, тоже мешал император, не желавший признавать наследника престола, которого он, Панин, уже наставил на путь истинный. Правда оба они, Панин и Разумовский, намеревались возвести на престол Павла, а Екатерину объявить всего лишь регентшей при сыне, бесправной, безвластной и послушной.

Но взбалмошный Петр III не устраивал ни Панина, ни Разумовского. Оба преследовали далеко идущие цели – Разумовский подумывал о независимости Украины и наследственном гетманстве. А Панин, великий мастер провинциальной ложи, уже готовил конституцию и набрасывал план верховного совета, устроенного наподобие парламента.

Так что шансы у заговорщиков были немалые.

И какой ни есть буян и бесшабашный гуляка Орлов, а за ним пьяная толпа гвардейцев – немалая сила, их всех больше десяти тысяч, тогда как у Петра III тысячи полторы преданных ему гольштинцев. А кроме того, с Орловым братья – один гигант Алексей Орлов, хитрый и коварный Алехан, немереной силы и безрассудной смелости и наглости, стоил в таком предприятии, как государственный переворот, целого полка.

Так что затея не была безнадежной.

Но более всего склоняла чашу весов в свою пользу сама Екатерина. Она жила мечтой о троне, она поставила на карту все, рискуя жизнью. Она вместе с актером Волковым расписала этот переворот по ролям, как пьесу на подмостках сцены. Она пообещала тем, кто согласился примкнуть к заговору – Орловым, Панину, Разумовскому, Дашковой, все, что они хотели. Она нашла деньги, тайно взяв кредиты у английских купцов и банкиров.

Ее жизнь висела на волоске. Вот Гудович, генерал-адъютант Петра III, сообщает ему о готовящемся дворцовом перевороте. Вот император отдает распоряжение арестовать ее, но потом отменяет свой приказ… Вот она узнает, что Петр III наградил свою любовницу Елизавету Воронцову орденом Святой Екатерины – этот орден полагался только членам императорской фамилии – значит, он решился узаконить положение своей любовницы. А следовательно, Екатерину ждет монастырь, а ее сына – клеймо незаконнорожденного…

Вот она тайно бежит из Петергофа, ее коляска въезжает в расположение Измайловского полка, мимо остолбеневших часовых, не успевающих остановить утомленных лошадей, вот уже барабанщики бьют тревогу и она окружена шумною толпою взбудораженных гвардейцев, они ведут почтенного старика – полкового священника – и тут же присягают ей и наследнику Павлу, а она, рыдая и воздевая к небу руки, как репетировала с актером Волковым, умоляет славных воинов спасти наследника престола – проклятые гольштинцы, нехристи-немцы, грозят убить его – и гвардейцы целуют ей руки и подол простого черного, дорожного платья, и со слезами на глазах клянутся отдать жизнь за наследника и за нее – русскую, православную императрицу, племянницу великой самодержицы Елизаветы Петровны, которой они когда-то вернули отцовский трон, отнятый подлыми нехристями немцами.

– Да здравствует наша матушка, императрица Екатерина! – восторженно кричит Орлов и сотни голосов подхватывают и повторяют:

– Да здравствует государыня Екатерина!

Вот она уже у Казанского собора, вокруг нее многоголосая тысячная толпа, здесь и Панин и Разумовский – и к их немалому удивлению ее провозглашают самодержавной государыней, а не регентшей, как они задумали.

Манифест о провозглашении Екатерины регентшей, составленный Паниным, почему-то не успели напечатать. Кирилл Разумовский, как президент Академии, ведавший типографией, за несколько дней до переворота приказал адъюнктам немцу Тауберту и Теплову посадить в подвале академии наборщика и печатника и проследить, чтобы манифест о восшествии на престол императора Павла Петровича и назначении при нем регентшею его матери Екатерины был напечатан без ошибок, а главное, тотчас после данного им сигнала.

Прямолинейный немец Тауберт пытался отказаться от участия в таком рискованном предприятии, ссылаясь на благоразумную заботу о безопасности своей головы. Но Разумовский пояснил ему, что после того, как Тауберт услышал о готовящемся манифесте, голова его пребывает в такой же опасности, как и голова самого президента академии, и уцелеть их головы могут только в случае успеха переворота.

Адъюнкт Теплов, давно служивший при Разумовском, вопросов не задавал. Дальновидный хохол не хуже Разумовского понимал значение манифеста в нужную минуту. Поэтому-то с панинским манифестом и получилась задержка, непредвиденная Паниным и Разумовским, но предусмотренная догадливой Екатериной.

Отсутствие манифеста не остановило начавшегося действа. Под звон колоколов, в окружении ликующего народа процессия двинулась к Зимнему дворцу. Во главе ее, в простой двухместной открытой коляске, по православному обычаю раскланиваясь направо и налево, ехала Екатерина, на подножке стоял Григорий Орлов.

Конногвардейцы гарцевали рядом. Толпа измайловцев и семеновцев двигалась следом, а запаздавшие преображенцы и армейские полки с криками «Ура!» присоединялись к шествию, запрудившему Невскую Перспективу, впереди всех шли бородатые священники в полном облачении с крестами в руках.

Измайловский и семеновский полки окружили Зимний дворец, заняли все выходы, а конногвардейцы – внутренние караулы.