Именно в последней Камень целый час стоял перед Зойкой на коленях и просил прощения: «бес попутал!», а Зойка Три Стакана прощенья предателю дела революции не давала.

– Тогда я себя убью! – Вскричал Камень, вскочив на ноги и разорвав на себе тельняшку.

Зойка Три Стакана поняла, что дальше тянуть нет смысла и, простив Камню всё, ринулась в его объятья, где и оставалась до самого позднего утра.

Всю ночь, пока свершалась Большая Глуповская Социалистическсая Революция, дочь князя Ани-Анимикусова Елизавета, в тревоге заламывая руки, бродила из залы в залу своего городского дворца, ожидая вестей от отца. Её мать находилась в поместье, поэтому Елизавета была во дворце одна-одинёшенька. Многочисленная прислуга, естественно, не в счёт. Поскольку вместе с князем арестовали и преданного ему Митрофанушку, ей решительно ничего не было известно о том, что происходит. Поэтому она волновалась. Не то, чтобы Елизавета очень любила своего отца – нет. Она его, конечно, любила, так сказать, по должности – как отца. Особой близости с отцом у неё никогда не было, больше она тянулась к матери. Но её тревожило собственное ближайшее будущее. Она видела из окон своего дворца сквозь ветки деревьев Александровского парка толпы блуждающих глуповцев и солдат, слышала ровно в полночь выстрел пробки из-под игристого вина в районе ресторана «Аврора», и понимала, что происходит нечто новое и никогда ещё не виданное, совершенно ей неизвестное, не понятное, а потому страшное.

Ещё накануне утром этого рокового дня она почуяла недоброе во время обхода госпиталя – помещения госпиталя не были проветрены, и Елизавета не смогла превозмочь себя, и нерешительно постояв на пороге первой палаты, задыхаясь от запаха немытых мужских тел, изволила выйти вон. Направилась она не к отцу, как всегда, а домой, поскольку настроение было испорчено, где весь день провалялась на софе с томиком Бодлера, переживая внутренний разлом вместе с «Цветами зла».

Промучившись полночи и заснув под утро, наконец, не раздеваясь, на софе, ближе к полудню она была разбужена грубыми стуками в дверь. Прислуга открыла дверь и во дворец вломилась группа вооружённых и небритых людей, один из которых, молодой, но явно главный, увидев Елизавету, громко заявил, тыча ей в нос бумагу с печатью:

– Так! Решением Совета солдатских, рабочих и крестьянских депутатов дворец бывшего князя Ани-Анимикусова конфи… сковывается вместе со всем награбленным имуществом в пользу трудящихся всего мира.

– А куда вы денете награбленное вами имущество? – Не совсем спросонья поняла Елизавета, оглядываясь по сторонам. – И где оно?

Главный, усмехнувшись, только сказал:

– А ну! Живо очистить хату.

– Как это?

– А вот так – полчаса на сборы личных вещей. Через полчаса дверь закроется и станет народной.

– Но как так можно… без владельца… без князя…

– Князь ваш сидит в тюрьме – арестован трудовым народом. – И, потеряв терпение, вытащив из кармана пистолет, добавил, – Поторопись, сука! Яйца отстрелю!

Примерно то же самое, только ненормативной лексикой, Матрёшкин, а это был он, объяснил прислуге, что происходит, кто виноват и что делать. Прислуга, не дожидаясь особого приглашения, быстренько собрала свои личные пожитки и, прихватив кое-что из барского имущества в счёт неполученного жалования (за несколько лет вперёд), быстренько исчезла в неизвестном направлении.

Елизавета, поднявшись в свою спальню, разделась и вытащила из ларчика все драгоценности. Торопясь, она надела их на себя, прикрыв их сверху плотными одеждами. Затем, зайдя в комнату матери, она и там из многочисленных шкатулок вытащила все драгоценные безделушки и рассовала их по карманам. В кабинете отца она вытащила из сейфа деньги и другие ценные вещи, аккуратно сложила их в походный саквояж и сверху аккуратно положила свои личные вещи – панталончики, носочки и пр. Елизавета, надо отдать ей должное, хорошо знала цену вещам своих родителей и то, где самое ценное лежит.

Комиссаром по арестам и экспроприациям был назначен депутат Совета и главный милиционер Глуповского совета Матрёшкин. Он в момент назначения был единственным, кто твёрдо держался на ногах, и кто вчера не участвовал в массовом застолье, по поводу свершившейся революции.

Проснувшись, Зойка Три Стакана велела собрать на совещание всех наличествующих революционеров, и Железин, как всегда пивший меньше всех, находил революционеров в разных частях Дома совета, подчас весьма неожиданных, и приводил разысканных в кабинет Председателя исполкома. Кузькин, выпивший больше всех, натёр себе до красна уши, зажал пальцами нос и покрутил пальцами нос по часовой, а затем – против часовой стрелки, как бы собираясь и вовсе открутить его к чёртовой матери. Это странное на взгляд малоопытных революционеров действие привело его в чувство и в отличие от других глуповских революционеров, Кузькин тут же был готов работать на благо революции. Именно ему в голову и пришла идея назначить комиссара по экспроприациям, когда собравшиеся создавали первое Головотяпское советское правительство и назвали его «Революционный комитет народных комиссаров» (РКНК).

Снаряжая в путь Матрёшкина, и выдавая ему мандат, Кузькин надеялся, что в подвалах Ани-Анимикусова дома наверняка есть самогон или что-нибудь ещё для «опохмелки». Он точно не знал, что именно пьёт старый князь, но в том, что тот не «просыхает», Кузькин был уверен.

Цель экспроприации дворца была поставлена предельно чётко:

– Ты, браток, того. Всех из дворца пинками под зад, нечего им там! Пусть вещи, какие есть, возьмут и выметаются. А сам посмотри по подвалам – что там у них из выпивки есть. И мигом что найдёшь, тащи сюды для трудового народа в моём лице. А дверь опечатай и охрану приставь. Народное это всё теперь.

Матрёшкину никто не говорил об экспроприации драгоценностей или денег – мысли членов РКНК были нацелены на поиск «чего живительного». Поэтому, когда Елизавета одевалась и собирала свои вещи, Матрёшкин шарил по комнатам и подвалам в поисках алкоголесодержащих напитков.

Елизавета беспрепятственно вышла из дворца с деньгами и драгоценностями и подалась, было, к тюрьме – поговорить с отцом, на предмет того: что делать дальше? Но её оттуда прогнал тюремный сторож, ещё вчера заискивающий перед ней, а сегодня ещё и пригрозил арестовать, если она хоть раз появится ему на глаза.

Побродив немного по Глупову, Елизавета вспомнила о дальней и обедневшей родне – семье горного инженера Анимикусова. С трудом найдя их съёмную квартиру, она предстала перед родственниками в роли всеми покинутой и обобранной до нитки жертвы «варварской революции». Родственники покормили её, утешили, как могли, и дали ей приют и кров, уступив собственную кровать, а сами расположившись на полу. На следующее утро Елизавета решила отправиться в поместье к матери. Родственники справили ей телегу с мужиком, согласившегося довести княжну до именья, заплатили ему продуктами и керенками, и дали Елизавете в дорогу еду и деньги. Елизавета приняла это как должное, и, поблагодарив хозяев за гостеприимство и хлеб да соль ласковым добрым словом, отправилась в телеге домой, ни разу не вспомнив о куче денег, которую она вытащила из сейфа отца и которая пачками лежала в одной из её сумок.

Недолго блуждал Матрёшкин по залам в поисках первой цели экспроприации – довольно быстро он обнаружил в кабинете князя бутылку открытого французского коньяка доброй выдержки. Князь любил вечерами сидеть в кресле и потягивать маленькими глотками этот чудесный тягучий с глубокой тонкой ароматической ноткой лиможского дуба напиток, выпивая не более пятидесяти грамм за вечер и вспоминая былое, когда выпитое даже и не измерялось.

Поскольку закон взаимной выручки таков – сначала выручи себя, а затем – друзей, Матрёшкин, принюхавшись к аромату, который источала бутылка с коньяком, приложился к ней, приняв позу горниста. Выпив грамм сто из горлышка пузатой бутылки, и ощутив мгновенно, как тепло побежало по венам его организма, он, тем не менее, не одобрил качество самого напитка: