– Социализм сразу не объявить, – в сомнении качая головой, заявила Зойка Три Стакана. – Надо вначале устроить диктатуру пролетариата, а уж потом объявлять социализм. Так нас Маркс учит. Что ещё нового?

Закусарин рассказал, что раненые солдаты в госпитале стали открыто роптать на Лизку Ани-Анимикусову, поскольку утра стали холодными и им, видишь ли, зябко; Совет заседает не регулярно, поскольку в основном носит Живоглоцкого на руках; мука из госзапасов исчезла, и в булочных наблюдается отсутствие хлеба. В очередях, которые глуповские бабы занимают с утра, ругают «на чём свет стоит» Временный комитет, Глуповский совет и Хренского, который стал во главе Временного комитета. Дело в том, что Ани-Анимикусов приболел подагрическими болями и отправился вместе с женой в своё имение Болотно-Торфяное, в котором бил горячий источник целебной воды и целебных грязей. Ежедневно князя погружали в грязи, потом омывали целебной водой и тем самым снимали болезненные ощущения. Князь попросился у Комитета в отставку, но её с благодарностью и слезами на глазах не приняли, а дали только отпуск. Поскольку наиболее бравый вид из оставшихся министров имел только Хренский, а Митрофанушка отправился за барином в усадьбу на грязи, то Хренский и был избран Временным председателем Временного комитета и министром по внутренним делам.

По этому поводу жизнь в Глупове оживилась, Хренский устраивал митинги, на которых выступал с пламенными речами – они занимали всё его свободное время, и управление в Глупове осуществлялось как-то само собой – без указаний и распоряжений. Правда, при отправлении на германский фронт очередного поезда с глуповскими призывниками произошёл казус – новобранцы не хотели ехать и отчаянно пытались сбежать. Тогда Хренский собрал митинг, на котором призывал солдат отдать за Отечество последнюю каплю крови и воевать до победы. Тут кто-то из призывников закричал:

– Айда с нами, ты, Хренский! Кровь за отечество сдавать!

И тут же солдатами Хренский был стянут с трибуны и запихнут в вагон поезда, уезжающего на германский фронт. Хренский отчаянно сопротивлялся, визжал и кусался, но крепкие мозолистые крестьянские руки безжалостно подавляли все его попытки вырваться на свободу. Так бы он и уехал на фронт, где сгинул бы навсегда для Истории, но один из солдат, поведя носом, заметил:

– Да отпустите его, братцы! Он же от страха обделался!

И действительно, Хренский обделался. Одно дело – кричать на митингах о войне до последней капли крови, не щадя живота своего, и посылать других на фронт, а другое дело – проливать свои капли крови и не щадить живота своего. Хренского выбросили из вагона, уже набиравшего скорость поезда, и вдогонку выбросили ему пачку листовок Временного комитета, в которых давались уезжающим на фронт наставления о том, как бить германцев:

– На! Подотрись своими листовками! Засранец!

Правда, в местных буржуазных газетах со слов самого Хренского всё было подано иначе. Он, мол, сел в теплушку с солдатами, чтобы подбодрить их в дороге. А подбодрив их до нужного уровня, он незаметно на ходу сошёл с поезда, а воодушевлённые им солдаты с песнями поехали далее защищать «Родину мать – наше Отечество».

Рост числа записавшихся в большевики был значительным. Их уже было по всей Головотяпии 666 человек – больше чем эсеров и меньшевиков.

Послушав это всё, Зойка Три Стакана поняла: надо действовать! И действительно, Камень на вечерние диспуты с самогоном уже не появлялся и ночью в шалаш воровато не прокрадывался, как это бывало в последнее время. Более того, он вообще трое суток пропадал неизвестно где.

Отпустив Закусарина в Глупов со строгим наказом без неё социализм не объявлять, Зойка Три Стакана сидела возле шалаша и ждала возвращения Камня, выдумывая для него самые страшные ругательства и проклятия, какие только существовали в русском языке. Камень так и не появился.

Ранним утром следующего дня у шалаша появился деревенский сосед по фамилии Рябинин, длинный и худющий сорокалетний середняк, который, присев рядом с Зойкой Три Стакана на пенёк и, поковыряв для приличия некоторое время палкой в траве, поднял голову, посмотрел Зойке Три Стакана в глаза и с кривой ухмылкой произнёс:

– Слышь? Камень-то послезавтра к Таньке Сохатой сватов засылать будет, – и, помолчав, добавил, – родители-то согласны.

Зойка Три Стакана быстро взглянула на него, и спросила:

– С чего бы это – согласны?

– Как с чего – денег кучу отвалил, да и сам – мужик крепкий, к крестьянскому делу спор. Чем не жених!? Грит к своей – к тебе то есть, – не вернусь, надоела!

Тут Зойка Три Стакана поняла, куда так быстро исчезли деньги, которые они прихватили из кассы Совета, когда отправлялась в подполье – пошли на подарки молодухе и её родителям! Зампред исполкома, называется!

– Спасибо, сосед, – поблагодарила она собеседника, просто и как-то очень по-женски сердечно без ожидавшихся соседом истерик и воплей.

Рябинин растрогался от такого проявления бабского горя, и, расчувствовавшись, тепло попрощался с Зойкой, и отправился домой, качая головой, осуждая про себя поведение Камня.

Звериным женским чутьём Зойка Три Стакана поняла, что устраивать скандалы, рвать волосы у соперницы, отнимать украденные деньги – значит окончательно порвать с Камнем. А его она любила, сильно и страстно. Единственный способ вернуть его – это вернуть себя, бросить эту сельскую идиллию с шалашом и с соловьями по утрам, с песнями и кострами, и вновь ругаться, бороться, отчаянно бороться, бороться со всеми, хоть с самим чёртом.

Она поднялась с пенька и, расправив плечи, тяжёлой походкой направилась мимо шалаша в избу. Зайдя в комнату, в которой её соратники по подпольной работе опохмелялись после вчерашнего теоретического диспута, она, ни на кого не глядя, заявила:

– Завтра в четверг идём в город – революцию делать!

– А почему не сегодня? – Спросил Кузькин, который пил вместе со всеми, но пьянел меньше всех – всё же закалка, сапожник. Он уже опохмелился и был готов к активным действиям.

– Сегодня ещё рано, – ответила Зойка Три Стакана.

Ей ведь надо было расставить юбку – лето в деревне на здоровых харчах, да на свежем воздухе превратили её в довольно пышную бабу, а являться в город надо было именно так, как она его покинула, как её все запомнили, а не в простой женской одежде.

– А почему не послезавтра? – спросил Рябинин, который зашёл в избу по-соседски и только-только пригубил четверть стакана самогона.

– Послезавтра будет поздно! – Зойка Три Стакана вспомнила, что Камень будет засылать сватов именно послезавтра и добавила жёстким, не терпящим возражение голосом. – В четверг, и больше никогда!

Пока Зойка Три Стакана приводила в порядок свою революционную одежду, её соратник Кузькин собирал с собой провизию – в городе было голодно. Молва о том, что Зойка Три Стакана с собутыльниками собирается идти делать революцию, разнеслась по всей деревне. К вечеру она докатилась и до Камня, который любезничал с Танькой Сохатой на сеновале.

– Ничё! Перебесится, уймётся! А нам и тут хорошо, правда, Тань?

– Правда, котик! – Прижавшись к мощному торсу Камня промурчала Таня, чей муж погиб в первые же дни войны, и которая очень соскучилась по грубой мужской ласке за прошедшие вдовьи годы. Вот, наконец, и ей выпал кусочек простого женского счастья от обильного пирога жизни, который судьба проносила, было, мимо. Котик довольно потянулся и прижал Таню к груди так, что у неё затрещали все кости.

– Ах!

На следующее утро 20 октября с первыми петухами Зойка Три Стакана вышла из шалаша в кожаной тужурке, мужских шароварах и сапогах – юбку ушить она не успела, поэтому быстренько укоротила штаны Кузькина. Деревенские мужики, оповещённые о великом исходе, удивлённо спросили её, глядя на штаны:

– Ты чё? Зойк? В мужское вырядилась. Шла бы в бабском…

– В бабском пусть теперь Хренский бегает! – Отвечала им Зойка Три Стакана, потуже затягивая ремень на штанах.

За пол часа, с сопровождающим её Кузькиным и любопытствующими деревенскими мужиками и бабами, она дошла до железнодорожной станции, взяла штурмом паровоз, одиноко стоящий на станции, и к началу девятого часа утра была уже в Глупове.