В защиту скиталицы отмечу, что этого гигантского сэндвича с лихвой хватило бы накормить разносчика газет, меня, несколько такс и одного шпица, да еще и по два раза. Но ситуация не менялась. Приметив темную лужу из чего-то вязкого, и большое количество сидящих в округе голубей, в моей голове созрел немного авантюрный план. Имея привычку подкармливать птиц, я всегда имела при себе запас зерен. Их то я и метнула под ноги жертве, подкравшись вплотную к фонарному столбу. Расчет мой моментально оправдался. Наблюдательные голуби с шумом начали слетаться на угощение.

– Пернатые преступники! Проходимцы, дармоеды, – кричал, терракотовый сюртук, истерически размахивая руками. Отбивая атаку птиц, он вступил в масляное пятно и поскользнулся, с грохотом рухнув, в приготовленный для загрузки багаж. Во время этого конфуза бутерброд выпал из его рук и приземлился аккурат возле ни чуть, ни удивленной произошедшим Матильды. Малышка радостно тявкнула, и поспешила затеряться в ногах пассажиров, держа в зубах заслуженную награду. Между тем я справилась о самочувствии у горе балетмейстера, приходившего в себя, и покинула вокзал с решимостью обзавестись железным Буцефалом*.

Я ритмично вышагивала в полосатых кроссовках вниз по мостовой, сжав ручку пружинистого чемодана, послушно катившегося за мной. Воздух быстро стал пряным, впитав аромат спелых абрикосов, только что выложенных на прилавки.

––

Буцефа́л – кличка любимого коня Александра Македонского. История гласит, что Александр Македонский в возрасте 10 лет (по Плутарху, 33:6) стал единственным человеком, которому покорился своенравный 11-летний конь. Этого коня предложил македонскому царю Филиппу II торговец из Фессалии Филоник за 13 талантов (примерно 340 кг серебра), что было огромной суммой в те времена. Поскольку никто не мог обуздать строптивое животное, царь отказался было от покупки, но Александр пообещал заплатить за жеребца, если не сможет укротить того.

Во мне поселилась вера, что, услышав этот сладкий запах в будущем, я перенесусь обратно в свое первое, незабываемое утро в Тонтескье. Убрав наушники, я старалась запомнить каждый звук, просыпающегося города. Это крохотный островок спокойствия пленил меня все больше и больше. По всюду царило умиротворение и гармония. Вдали на якоре дремал трансатлантический гиганта, почти у самого носа мельтешили разноцветные ставни домов, а на ступенях, ведущих к узеньким дверям жилых подъездов, рос зеленый газон и толпились впритык глиняные горшки с желтыми цветами. Пышные кроны деревьев скрывали жителей верхних этажей, вышедших на балконы, чтобы выпить чашечку эспрессо и выкурить такую вредную и такую нужную утреннюю сигарету. Ласточки приветливо чирикали в своих гнездах, разбросанных у коньков крыш, а крохотные грузовички с металлическими будками деловито сновали взад-вперед, развозя свежий хлеб и прочую выпечку. Пахло кофе, фруктами и сливочными круассанами, а моя голова шла кругом от такой безудержно лиричной красоты.

– Мадемуазель, вы взволновала меня сильнее, чем это прекрасное утро, – донеслось откуда-то сверху.

– Мсье, поверьте волноваться до девяти утра вредно для здоровья, заварите травяной чай и взгляните на небо, оно куда интереснее людей, – ответив первое, что пришло в голову, самоуверенному голосу с балкона, я повернула за угол и очутилась на широкой, залитой солнцем, почти безлюдной набережной, вдоль которой выстроились трех и пяти этажные здания, нижние этажи которых, занимали: небольшие магазинчики с местными деликатесами, багетные мастерские, художественные салоны, книжные лавки с красиво украшенными витринами, и ресторанчики, с уютными зелеными террасами. Рыбацкие лодки, пришвартованные стройными рядами, восторженно подпрыгивали на волнах, пробуждающегося моря и, по-дружески терлись боками, приветствуя друг друга, как французы приветствуют друг друга поцелуями. Звуки поездов-путешественников постепенно утихли, а на замену им пришли крики вечно торопливых чаек. Слева у железных ворот из старенького «Ситроена» разгружали свежую рыбу. Поодаль загорелый мальчик в смешном зеленом шлеме и мешковатой майке, обложенный ящиками с овощами, прикорнул на руле своего мотороллера, пока хозяин кафе отбирал лучшие томаты для своего фирменного гаспачо. Кстати, вопрос с моей жаждой оставался открытым, поскольку упрямая железяка на вокзале к оплате принимала лишь монеты, коих у меня не водилось еще с самого отъезда из столицы. Попрощаться со всей мелочью в придачу с пятью франками мне пришлось из жалости к уличному трубачу, меланхолично сыгравшему «Words»* на привокзальной площади Лионского вокзала в Париже. «Эх, слова, слова, так сложно подобрать их мне, …»

––

*«Words» – песня Ф. Р. Дэвида 1982 года.

На открытой веранде, ближайшего к причалу ресторана, степенный официант с вытянутом лицом, не торопясь, насвистывая битловскую Strawberry Fields Forever менял белоснежные скатерти, с кухни доносилось суетливое ворчание повара, а в глубине жужжала кофе-машина, разливавшая приятный аромат свеже сваренной арабик. Миновав стеклянные двери, я оказалась в небольшом зале, убранство которого было выдержанным и неброским, однако стеклянная люстра с позолоченным декором и ковер из кашмирской шерсти подчеркивали прекрасный вкус владельца этого заведения.

– О, боже, какая роскошь, – прошептала я, вспоминая домашние лекции мамы. – Особо редкие и дорогие ковры насчитывают до двух миллионов узелков, – говорила она, собрав всех детей в уютной гостиной с бледно-пурпурными шторами, – именно эти крохи дарят непревзойденную четкость и красоту орнаменту. Практически ползая по полу, я внезапно услышала расстроенный голос, доносившейся из недр отполированной до блеска барной стойки.

– Ну сколько можно. Она опять взялась за свое и слопала половину устриц. Мне крышка. Вот же рыжая за…, – увидев меня, бариста похожий на Джона Леннона образца 1964 году, в таких же круглых очках, с ровной челкой до бровей и удлиненными около ушей волосами, одетый в белую рубашку с разноцветным воротником виртуозно вышитым бисером замер, следом испуганно сглотнул и виновато процедил сквозь зубы, – … раза!

– М-м, рыжая говорите, а какой оттенок Махагон* или Бордо**? – спросила я, прерывая неловкую паузу.

– Б-б-бордо, наверное, – последовал спутанный ответ. Бесхитростное лицо с густыми бровями вспыхнуло пунцовым смущением. Он явно нервничал и теребил свою экстравагантную бороду Верди, вызывающую желание подкрутить завитки и потрогать роскошную густую растительность.

– Страстный цвет, одобряю, – дружеским тоном продолжила я нашу беседу, – но будь я на вашем месте, обязательно уточнила у своей подружке, откуда у нее такое желание истреблять столь беззащитных моллюсков, усиливающих, к тому же, сексуальное влечение?

– П-простите ради бога, глупость сморозил, я даже не знал, что здесь кто-то есть. Это не п-подружка, а наша кошка Б-Беатрис, хищник, который кроме м-морских де-е-еликатесов ничего не признает. Эта проныра каждый день п-п…

– Пустошит? – предположила я.

– Н – н …

– Возможно паскудничает?

– Д – да…

– Бинго, паскудничает!

––

* Махагон – глубокий красно-рыжий цвет волос.

** Бордо – прохладный подтон рыжего, имеющий глубокий бордовый оттенок.

– Д-да, нет.

– Так, да или нет? – я потупила взор на душку-битника новой волны, испытывающего напасть заикания.

– Н-не совсем ! П-преподносит сюрпризы.

Измученный оратор протер вспотевший лоб посудным полотенцем и еще больше взбил распушившейся моп-топ.

– Ах, вот оно что. Да, такое безответственное поведение мне знакомо.

Я понимающе покачала головой, вспоминая свой трехдневный роман с невозможно поверхностным преподавателем румбы и ча-ча Матиасом. Нелепая причуда, а не отношения.

– Свирепое животное.

– Да, можно и так сказать.

– Кабель или сука?

– Однозначно кабель!… Простите? – спохватилась я и скрестила руки на груди, нахмурив лоб. Мой незадачливый интервьюер побледнел.

– О, боже, опять я – я…, – оборвав фразу, несчастный закатил глаза, и хватаясь руками за возду, рухнул на пол без сознания.