При данной комбинации, когда властная любовь, еще не признавая права разума, признала уважаемым другом ощущения, аскетизм, парализовавший деятельное участие в организации жизни, уступает место деятельной, хотя, без помощи разума, недостаточно стройной и систематичной заботе о материальном благосостоянии ближних, при первенствующей заботе о торжестве любви в душах и жизни, обязательной, неизбежной, как мы видели, даже и на пороге царства любви.

Говоря о подчинении разума и любви ощущениям, я называл это подчинение рабством, говоря о подчинении любви и ощущений разуму, я называл их слугами разума, теперь, говоря о подчинении ощущений любви, я называю ощущения уважаемым другом любви. Это не случайность; я считаю, что именно этими словами наиболее верно выражается сам характер власти, когда она принадлежит ощущениям, разуму или любви. Ощущения по самой сути своей грубо эгоистичны и потому естественно деспотичны, ставят все подвластное им в позорное положение рабов; бесстрастный, холодный, черствый разум, заменяя грубую силу холодной справедливостью расчетливых доказательств, естественно ставит все подвластное себе в положение слуги со строго определенными договором правами и обязанностями; вдохновенная, чистая, все очищающая, все возвышающая своим прикосновением любовь не может относиться ко всему подвластному ей иначе, как к уважаемому другу, без чего она перестанет быть сама собой, перестанет быть любовью. Любовь может сторониться чего-либо, стыдливо избегать всякого соприкосновения с чем-либо, совсем не признавать права участия чего-либо в ее жизни и деятельности, но, раз признав чьи-либо права, раз приняв что-либо под власть свою, любовь не торгуется, не отмеривает вершками права и обязанности, а разом возводит в положение уважаемого друга все, что признала себе подвластным.

Настроение это характеризуется тем, что при первенствующей заботе о торжестве любви вносят в деятельность, вытекающую из этой заботы, как и в пути достижения материального блага ближних гораздо более стройности и систематичности, чем прежде, когда любовь недоверчиво сторонилась от разума и стыдливо избегала пользоваться его услугами.

Даже и на этом месте разум не находится в унизительном положении не только раба, но и слуги. И он, с минуты его признания, с того часа, когда его призвали принять деятельное участие в жизни торжествующей любви, разом стал в почетное положение уважаемого друга, только услугами этого друга пользуются менее и тем самым ограничивают размеры его влияния на настроение и жизнь.

Опять наступает реакция в сторону аскетизма, в этот раз смягченного светом разума. Если аскета первой степени святой гармонии враги имели основание назвать юродствующим, тут они должны признать его философствующим.

Я не решаюсь назвать аскетов этой категории мудрецами только потому, что мудрость несовместима с близоруким страхом перед ощущениями, признаваемыми греховными, несмотря на веру во единого Бога Творца. На этот раз это увлечение ума, которому поддается любовь несовершенная, потому что совершенная любовь изгоняет страх.

На этой степени святой гармонии духа и любовь, и разум заняли, наконец, подобающее им положение сообразно вечной истине правды Божьей. Любовь властно намечает цели стремлений, животворящий дух – деятельности, а разум указывает разумные пути для достижения целей, намеченных любовью, тут не только возможно, но даже неизбежно проявление деятельной любви в форме систематичной, стройной организации добра в жизни, за исключением роковой ошибки непризнания прав ощущений, со всеми логично вытекающими из нее последствиями; на ощущения смотрят, как на неизбежное зло, нечто вроде кары небесной, забывая, что даже в виде временной кары Господь не мог творить зло, причем, стройно организуя жизнь любви и разума, совсем не признают права на существование за ощущениями и стремятся не организовать жизнь ощущений, а свести эту жизнь к минимуму.

Святая гармония духа вполне восстановлена: все признано чистым в творении Божьем, и потому ничто во всем творении не исключается из стройной организации добра на земле, во исполнение любвеобильной мудрой воли Отца Небесного на земле яко на небеси.

Аскетизм не признается более самодовлеющим добром, хотя и возможен и даже неизбежен каждый раз, как он требуется благом дела Божьего или благом ближних, когда избежать его нельзя, не нарушая тем верховных прав любви к Богу и Его творению.

Достигнуть этой высшей степени христианской гармонии духа не значит сохранить ее навсегда, возможны не только минутные падения, но и смертный грех хулы на Духа Святого, продолжительного и даже окончательного, по крайней мере во все продолжение земной жизни, предпочтения святой гармонии духа одной из многочисленных форм греховной дисгармонии.

Устойчивая гармония духа и есть святость, невозможная тут на земле, где был един свят[372], един Господь Иисус Христос. Невозможна святость абсолютная, но возможна святость относительная, когда падения минутны, а святость нормальна, составляя общий колорит жизни и отношений. И эта относительная святость составляет не заслугу, а обязанность каждого искренно верующего и нелицемерно любящего Бога Творца, Спасителя Христа и Духа Святого Господа Животворящего.

Можно падать, не желая того, но нельзя лежать бессрочно и тем более признавать это лежание в грязи явлением нормальным, без явного отсутствия доброй воли ходить по пути, указанному нам всем Откровением и всего более Тем, Кто был путь и истина, и жизнь[373].

Устойчивая святость невозможна для человека без помощи Божьей, но мы не имеем права забывать, что невозможное для человека возможно Богу.

(□) Архиересь отрицания любви и разума. Представляя себе Бога по образу и подобию своему, что неизбежно при всяком настроении и делает вечной истиной святые слова: Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят[374], в этой низшей степени скотоподобия называя себя христианами, имея глаза – не видят, имея уши – не слышат и жестоким сердцем ничего не разумеют. Для нечистого все нечисто, на все, до чего он дотронется, он налагает клеймо позора его позорного настроения. Святой, мудрый Бог-Любовь христианского Откровения унижен в его представлении до уровня колеблющегося, взбалмошного, то жестокого и злого, то благодушного, чванливого, корыстного, недостойного ни любви, ни уважения божества. Для него Бог – деспот, страшный физическим, материальным всемогуществом, у него свои прихоти, которые исполнить непременно надо, но исполнить невозможно по их бесконечному разнообразию и совершенному несогласию с насущными потребностями природы человеческой. Окружено это божество многочисленным придворным штатом, вся святость которого заключается в том, что сумели угодить капризам верховного деспота. Угодить – вот вся суть нравственности и святости; угодить, если не самому верховному деспоту, которому угодить слишком трудно, то по крайней мере кому-либо из вельмож его двора; эти, имея меньше власти, менее горды, более доступны, а они уже знают, как доступиться и к самому, заступятся, исходатайствуют, оградят от чрезмерной требовательности. Божество это награждается вместе с вельможами его двора всеми пороками, присущими его поклонникам; они злобны, и потому любви для угождения им не нужно; они не ценят разум, и потому ни боговедения, ни разумной жизни по вере для них тоже не надо; они корыстны – угодить можно дарами, они жестоки – угодить можно самоистязаниями, они чванливы – угодить можно лестью, они властолюбивы – угодить можно рабской покорностью; они взбалмошны – угодить можно точным выполнением их капризов. В этом правоверие. Исповедание значения любви и разума в природе Бога в Его творения, их значения в жизни церкви и отношения к Богу и верным чадам Его признается отступничеством от правоверия, вредной ересью, требование разумной организации жизни на основах любви признается опасной утопией.