тысячу лет не имеет столицы.

Ты не накрасила утром ресницы,

так как внезапно закончилась тушь.

Я для тебя Достоевский и муж.

Ты набираешь мой текст на машинке.

Мчатся по городу майя и инки.

Блещут на шеях последних кресты.

– Цвета заката купи мне цветы, -

губы твои потревожили воздух.

Мы помолчим о планетах и звездах,

как за свободу сражается курд.

– Вон по проспекту шагает манкурт,

вытащен наполовину из ножен.

Будь аккуратен, один, осторожен,

не выдавая противнику мир.

Приобрети своей даме пломбир,

то есть билет до Твери и Коломны.

Всюду гуляй по планете и помни,

пересекая одну из широт,

где не хватает мужчин или женщин:

больше в пять раз человечества тот,

кто самого себя вшестеро меньше.

* * *

Основной инстинкт у государства -

это поскорее умереть.

Ничего не надо, кроме дартса.

Из реки вытаскивая сеть,

думает старик не о старухе,

размышляя о сухом вине.

Вглядывается в пространство ухо,

как нарисовал его Мане,

уходя от прошлого дворами

и к самоубийству не стремясь.

По автодорогам Баларама

водит огнедышащий камаз,

рвется на свободу, обгоняя

сотни мотоциклов и машин.

Дома его ждет жена – Даная,

он ее мужчина, господин,

пишущий ей постоянно письма,

чтоб ему завидовал Дюма.

Бог есть разновидность онанизма

очень одинокого ума.

* * *

Не надо мне признания и славы.

Я вижу солнце, словно Хатия.

На этом свете я хлебнул отравы,

а говоря иначе – бытия.

Хватило мне его на десять жизней,

как не хватило в детстве молока.

Машинописный, а не рукописный,

я наблюдаю в небе облака.

Передо мной раскинута дорога.

По ней летит, покинув ветку, лист.

Лишь верующий отрицает бога.

Лишь тот, кто видел бога, атеист.

* * *

Когда случится чудо,

его я не замечу.

Я буду жив, покуда

дожди рисуют сечу,

пока на горизонте

блестит твое распятье.

В твоей ладони зонтик,

ты вся в моих объятьях,

летишь, не видя хлеба,

что вьется под ногами.

Тебя люблю я слепо.

Разучивая гаммы,

ты будто бы автобус,

великий и опрятный.

Тебя журналу Топос

я не верну обратно,

купив тебе конфету

со вкусом канонады.

Отдай себя поэту,

русалка и менада,

раздвинь скорее бедра

и расщепи свой атом.

Твой лик и облик содран

с послания к Галатам.

Четырнадцать столетий

ты прерия и страус,

в твои попали сети

Бетховен, Лист и Штраус.

Они играют фугу,

мелодию лаская.

Мы так нужны друг другу,

как Пушкину Ланская.

* * *

Владимир Ильич приобрел броневик.

На нем он приехал домой к Лиле Брик,

купил ей коробку конфет и цветы

и с первых минут перешел с ней на ты,

спросив у нее про погоду в Крыму.

Она, не ответив, сказала ему

о том, что она не покончит с собой.

Затем извлекла из чулана гобой,

сыграла на нем триолет Большевик,

а я записал в это время в дневник:

"Душа торжествует, печалится плоть,

когда в декабре выпадает господь.

Ложится на землю, где время итога,

предельно горяч, одинок и речист.

Меня потому все считают за бога,

что в данном вопросе любой атеист"

* * *

Вдыхают легкие траву.

Им не хватает кислорода.

На всей планете я живу,

как про людей и про уродов

снимает притчу режиссер

и умирает вслед за этим.

Летит из окон разный сор.

За гаражами курят дети.

Садится ворон на крыльцо.

Иосиф женится на Руфи,

все время прячущей лицо.

В кино шагает Роуд Муви

и пьет из горлышка вино,

не привезенное из Дели.

Старик играет в домино

с Аристофаном Церетели.

Поет мимоза дифирамб

герою внутренней разведки.

В своей квартире Форрест Гамп

втыкает прошлое в розетки,

найдя осеннее пальто,

в котором он из дома выйдет.

А я люблю тебя за то,

за что другие ненавидят.

* * *

Сходив в Магнит, мы купим хлеба

и предадимся забытью.

Так грустно вышло и нелепо

бродить с тобой по бытию.

Дарить тебе свою улыбку,

похожую на саркофаг.

Нас ждут саратовские Липки,

в которых бьются чех и даг.

Наносят раны и увечья,

целуя финками тела.

Над нами облако овечье,

деревья и колокола.

Мы прогуляемся под ними

и выйдем на одну из трасс,

шагая к цели или мимо,

пока дожди не смоют нас.

Не принесут покой и волю,

согласно пушкинским стихам.

Сорвав афишу Павла Воли,

уйдет по Волжской некий хам.

Подобно сотням фейерверков

украсит небо Ким Чен Ын.

Мы по пути заглянем в церковь,

подав просящему алтын.

Поставим свечи, словно ружья,

и скажем пламени: гори

за всякий храм, где бог снаружи,

а антипод его внутри.

* * *

Суббота, девятнадцатое мая.

Почти что ничего не понимая,

я еду на трамвае на Сенной.

Венера и Юпитер надо мной,

божественно и дьявольски пылая.

Мы движемся, как по полю Селайя.

За нами остается акведук.

В Мали израильтянин Ким Ки Дук

снимает От заката до рассвета,

где Бутч садится на ракету Зеда

и мчится в Вашингтон или Нью-Йорк.

В моей душе отрада и восторг.

Я слушаю невыключенный плеер,

а женщина, вытаскивая веер,

спасает свое тело от жары.

Летают пчелы, мухи, комары.

Последних недостаточно и мало.

Пока в театре имени Камала

играют пьесу Горького На дне,

американцы пишут о войне,

которая является последней.

Согласно их газетам, ставшим Этной,

когда спускался с Арарата Ной,

внезапно оборвался фильм Связной:

с тех пор в горах Кавказа каждый год

лавина гибнет, а Бодров живет.

* * *

В немом кино снимается Бальзак,

играя человека и машину.

Узрев над переносицей морщину,

он скручивает пальцами косяк,

предав его величие огню,

вдыхая ганджубас неторопливо.

– Здесь ранее склонялась долу ива, -

он говорит ее остатку – пню

и едет в Брюгге, а точнее в Гент,

читая по пути Роберто Зукко.

– Ты горе, наказание, разлука, -

он городу бросает комплимент,

а также улыбается ментам,

ступая понарошку на планету

и сообщая местному поэту,

что рифма к слову Сталин – Мандельштам.

* * *

Азербайджанцы едут в Садахло,

в далекое и близкое село,

навстречу деревенскому концерту.

Один из них в ладони держит верту,

другой из носа выпускает дым.

Я тоже был когда-то молодым,

крутя в другую сторону планету.