Я не был богом и не буду им.

Я стану вдвое больше, чем всевышний.

Из губ своих ты выпустила дым,

сказав четыре яблока и вишни.

Произнеся остатки от дождя,

лимона, понедельника и чая.

Ты двери распахнула, уходя,

себя на фото давнем отмечая.

Творя губами дикий поцелуй,

похожий на медведя или тигра.

Тебя приревновал к себе Ануй:

ладони, кисти, голени и икры.

Твои глаза упали на асфальт

и побежали, девочка и мальчик.

Тебе сыграл Рахманинова альт

(его в руках держал какой-то хачик).

Пылали звезды, плыли облака,

деревья опадали вниз листвою.

К тебе ползла и близилась рука,

качая пятипалой головою.

В ней пряталось мышление мое,

тебя желая жалить авторучкой.

Ты восхваляла женское чутье,

как Лермонтов, себя сравнивший с тучкой.

Ты восходила в небе, хороша,

и ничего другого не хотела.

О не грусти, конечная душа, -

бессмертие твое украло тело.

* * *

С тобою мы не виделись ни разу,

не видели друг друга никогда.

Твои глаза, посаженные в вазу,

гниют и вянут, словно Деррида.

Ты вся – распад, иначе – разложенье,

тебе дороги в будущее нет.

Тебя зовут не Саша и не Женя,

тебя зовут пустяк, фигня и бред.

Тебя хочу прижать я прямо к сердцу

и прошептать одно тебе: умри.

Ты выйдешь замуж за другого перца,

родив ему два отблеска зари.

Ты ни о чем не думаешь, ты – телка,

а ты, господь, о гибели трубя,

прими сей факт единственный, что только

мне одному дано затмить тебя.

* * *

Армения. Горы, а в центре – гора.

Бежала от персов, от турок и русских.

Она молода, потому что стара.

Поставив седой Ереван на загрузку,

я пью ледяной среди ночи тархун,

не то чтобы есть, а скорее потерян.

Сияют на небе четырнадцать лун.

Я им до конца буду предан и верен,

не то меня ждут только хлеб и вода,

когда разразятся блокада и голод.

Армяне берут изнутри города.

Повсюду зима, а тем более холод,

который людей превращает в дрова,

кидая тела в раскаленную топку.

Свободу должна обрести голова

и выбросить прочь черепную коробку,

тогда человек никогда не умрет,

о чем говорил и писал Заратустра.

Пред нами вселенная наоборот,

где матерью солнца является люстра.

* * *

Ты психом однажды меня назвала.

Не зная меня, ты меня угадала.

Когда Сальвадору явилась Гала,

то оба снялись в кинофильме Годара.

Сыграли других и сыграли себя.

Хлебнули дождя, вдохновения, силы.

Не то чтобы мне не хватает тебя,

но место твое в эпицентре России.

Ее никому, кроме русских, не жаль.

А ты ее соль, дуновение, счастье.

Покончил с собой на рассвете Нерваль,

желая вкусить государства и власти.

Попробовать то, что зовется землей,

и съесть ее горсть, запивая росою.

Ты стала ко мне равнодушной и злой,

пройдя по камням к Вельзевулу босою.

Играя с приятельницей в домино

и ставя на стол шестизначные кости,

всегда и везде говоря мне одно:

"Ты сильно прибавил в размерах и в росте.

Ты должен со сцены уйти навсегда

и стать никому не подвластной горою".

Но я еще жив и еще не звезда,

хоть первое я променял на второе.

Сейчас я компьютерной занят игрой,

а завтра шагну и направлюсь к порогу,

чтоб умер тиран и родился герой,

как вызов судьбе, а тем более богу.

* * *

Планета – квадрат, чьи прямые углы

находят свое отражение в небе.

Ты раньше давала все время балы,

а гости блистали на них в ширпотребе.

И ты выделялась одна среди них,

меняя свои туалеты и платья.

Теперь у тебя на устах этот стих,

где ты медсестра в белоснежной палате.

Где ты партизан в белорусском лесу,

стреляющий исподтишка по фашистам.

Где ты, поправляя очки на носу,

играешь этюд, нарисованный Листом.

Где книга раскрыта тобой бытия,

и ты исправляешь ее, как редактор.

Взгляни на меня: ты увидишь, что я

разбитый и ставший историей трактор,

запущенный сад, невысокая жердь,

деревня с единственной старой избою…

За каждую жизнь полагается смерть.

Я этот закон опровергну собою.

* * *

С тобой мы увидимся наверняка.

Пускай далека и пускай безнадежна.

Изгибы реки повторяет рука,

касаясь меня виртуально и нежно.

Впадая в меня, наполняя собой,

желанием, грацией, парусом, ивой.

Всей сутью своей, перевитой с тобой,

я ринусь к тебе, незамужней, красивой.

В твоем государстве тебя я найду,

мою ученицу девятого класса.

В две тысячи двадцать девятом году

никто не уйдет от последнего часа.

Придут и наступят мои времена,

прекрасны, честны, капитальны и древни,

закончится всякая в мире война,

внезапная всех поразит тишина,

когда я скажу тебе, спящей царевне,

что ты, а не смерть мне отныне жена,

и вечная жизнь никому не нужна -

ее словно грязи в российской деревне.

* * *

Кури сигарету, покуда живой.

Шагай по дороге, покрытой травой,

забвением, памятью, гравием, пылью.

Любая из сказок является былью,

живя на земле и на небе давно.

Смотри про себя на экране кино,

в котором жена твоя – американка.

Но как говорила по радио Ванга,

ты должен свою немоту превозмочь.

Пускай на тебя опускается ночь,

идут небеса, неприятности, годы.

Твоей голове предназначены роды,

чтоб нового бога она родила.

Куда бы дорога тебя не вела,

ты помни и знай: никому не завидуй

и тайны своей человеку не выдай,

пойми, никого на земле не любя,

что бог – это зеркало лишь для тебя.

* * *

Поэт гораздо выше, чем прозаик.

Вон стекла у трамвая из мозаик,

мороз их разукрасил, застелил.

Шагают трупы, выйдя из могил.

Над городом проносятся вороны.

На ужин огурцы и макароны,

томаты, шампиньоны и редис.

Товарищ, к переменам приглядись:

в России стало меньше попрошаек.

Из детских рук выскальзывает шарик,

летя туда, где облако стоит.

Гуляет на проспекте индивид.

А на балконах сохнут сотни маек.

А из трубы идет на небо дым.

С самим собой в футбол играет Аек -

с противником безжалостным своим.