— Уже. Они пошли в Лувр. Я сделал крюк, чтобы зайти за тобой. Пойдем вместе?

Раньше, чем я успеваю ответить, он открывает рюкзак и достает оттуда пакет из булочной — достаточно большой, чтобы в нем вместилась добрая половина багета. Желудок — этот предатель — издает урчание, которое вряд ли останется незамеченным, и Нино хихикает.

— Я предположил, что у тебя не было времени присесть, так что я взял твой любимый бутерброд. У нас есть сорок минут, и тебе придется съесть его в метро. Но всё лучше, чем ничего.

Я закатываю глаза.

— Нино, мне не…

— Знаю-знаю. Тебе не нужна помощь, тебе не нужно, чтобы тебя лелеяли, ты сильная и независимая женщина и прочее, и прочее. И, нет, я не суечусь вокруг тебя, потому что видел, как ты едва не умерла, и потому что, даже не помня этого, испытываю проклятый посттравматический-как-там-его синдром. Я здесь, потому что люблю тебя и потому что мне это доставляет удовольствие, окей?

Я молчу, выбитая из колеи его тирадой. Он энергично закрывает рюкзак и бросает неуверенный взгляд на учреждение позади нас. Он единственный знает, что я прихожу сюда каждую неделю. Он знает, кого я навещаю и почему. Я не уверена, что он одобряет, и подозреваю, что это сильно его беспокоит, но он не препятствует мне.

Нино поворачивается ко мне. Расправляет плечи, словно в ожидании моей хлесткой реплики, но у него блестят глаза, а на скулах появился тот потрясающий едва заметный румянец. Поскольку я по-прежнему ничего не говорю, он повторяет:

— Окей?

— Окей.

Тишина воцаряется еще на несколько мгновений. Потом я осмеливаюсь пробормотать — позабавленная и растроганная:

— Ты подготовил свою речь, да?

Он резко выдыхает, и его плечи, наконец, расслабляются. Он смущенно смеется.

— Это настолько очевидно?

— Немного, — признаю я с оттенком иронии.

— Это было искренне, — добавляет он.

— Я знаю, мой Баблер.

Я раскрываю зонт и двусмысленным взглядом приглашаю его присоединиться, поскольку у него только капюшон куртки, чтобы укрыться от снега, который снова начинает густо сыпать. Мы идем бок о бок. Через несколько метров он прочищает горло и с пафосом говорит:

— Имею ли я право взять вас за руку, миледи? Или для вас это будет вопиющим и неприемлемым доказательством, что я считаю вас слабой женщиной?

Я тихо смеюсь:

— Придурок.

Я уже сняла правую митенку, и моя рука проскальзывает в карман его анорака, чтобы найти его руку. Его ладонь теплая и обволакивающая, как всегда.

— Не за что, моя невротичка. О тебе решительно непросто заботиться.

Где-то вдалеке звон на колокольне отмечает полчаса. Мой страх возрастает.

— Мне страшно. Если бы ты знал, насколько…

Он переплетает свои пальцы с моими и сильно сжимает. Поверх складок красного шарфа он ободряюще улыбается мне:

— Потому что это важно для тебя. Уверен, всё пройдет хорошо.

Он увлекает меня ко входу в метро, уже осаждаемому гуляющими. В одежде и аксессуарах людей становится всё больше красного и черного — молчаливый признак, что мы идем в нужном направлении.

«15.35»

Лувр больше не существует. Ну, почти.

Каждый раз, когда я возвращаюсь сюда, это вызывает у меня шок. Давно разобранная Пирамида Лувра — теперь лишь воспоминание. Южный фасад снесло взрывом, и то, что осталось от Дворца, видно от Сены. Северное и Восточное крыло сильно искалечены после огненных стрел Изгнанника и обрушения всего двора Наполеона в подземный вестибюль музея. Сам Дворец по-прежнему закрыт для посетителей, поскольку невозможно гарантировать прочность оставшихся оснований.

Потери — человеческие, художественные, архитектурные — были трагичны. Пожертвования, приходящие со всего мира, позволили справиться с самыми неотложными проблемами — помочь раненым, поместить в надежное место еще нетронутые произведения искусства, обезопасить соседние здания, ослабленные катастрофой. Быстро встал вопрос о будущем площади Наполеона: уничтожить и восстановить в точности, как было, или же начать совершенно новый проект?

После долгих дебатов и всеобщего опроса остановились на идее памятника пропавшим без вести. Его вид был предметом оживленных дискуссий в течение нескольких недель. Мемориал был завершен скульптором как раз вовремя для первого Дня Памяти и будет открыт с минуты на минуту…

Залп аплодисментов вырывает меня из размышлений, и я встревоженно выпрямляюсь на сиденье. Но мэр еще не закончил свою речь. Я вздыхаю, сердце бешено колотится. Скоро моя очередь!

Не готова. Я не готова!

Я пытаюсь забыть о площади и одетой в красное и черное толпе. Прохожусь взглядом по Северному и Восточному крыльям Лувра, закрытым строительными лесами и защитными сетками, неузнаваемым. Снежный ливень дает нам короткую передышку…

Вибрация в кармане заставляет меня вздрогнуть. Незаметным и профессиональным жестом я проверяю мобильник. Сообщение от Маринетт.

«Оставь в покое свои очки. Ты великолепна, госпожа Представитель».

Маринетт все-таки пришла. Она выполнила обещание. Я сдерживаю улыбку — это было бы откровенно неуместно во время такой речи.

О, Маринетт. Снова беспокоишься обо мне.

Я невозмутимо убираю телефон и окидываю толпу внимательным взглядом. Вижу Нино, моих родителей и сестер там, где оставила их перед тем, как присоединиться к делегатам на эстраде в начале Празднования. По чистой случайности я замечаю Джулеку и Розу, которых легко узнать по волосам с фиолетовыми и красными прядями соответственно, а также Ивана с его внушительной фигурой и Милен, которую он покровительственно обнимает.

Площадь громадна, и толпа еще плотнее вокруг мемориала, пока скрытого под защитным брезентом. Я отказываюсь от попыток найти Маринетт и просто киваю в знак благодарности, тронутая ее сообщением.

Я была завалена выше крыши множеством делом — лицей, приготовления для Ассоциации Дня Памяти и ведение Ледиблога, ставшего цифровым мемориалом в интернете. Плюс общий контекст: окружающая грусть, шумиха в СМИ, снова поваливший снег, который всех нас подверг серьезному испытанию, вызывая воспоминания о прошлом годе. Несмотря на это, я хотела бы быть лучшей поддержкой для Маринетт, которая приложила столько усилий, чтобы встать на ноги в прямом и переносном смысле. Но я не уверена, что она позволила бы мне сделать больше. И сегодня ей явно нужно было побыть одной.

«Оставь меня в покое со своими речами, Алья! Не все обладают твоей способностью двигаться вперед, проклятье!»

Вот что я хотела бы тебе ответить: конечно, ты ею обладаешь, Маринетт. Конечно, обладаешь, и намного больше, чем я!

Ты пережила ужас в Лувре, как каждый из редких выживших в катастрофе. Ты едва не осталась парализованной, и ты еще вынесла последствия ранений и реабилитацию, проведенную с сумасшедшей скоростью. Парень, которого ты любишь, уехал за границу всего несколько недель спустя после того, как судьба соединила вас. Словно необходимости нагнать несколько месяцев пропущенной учебы было недостаточно, чтобы занять твое время, ты возобновила шитье и снова начинаешь баловать нас рукодельными подарками.

Более молчаливая, более замкнутая, но не менее доброжелательная. Ты постоянно даешь нам молчаливый урок упорства и мужества. Однако временами ты можешь всё еще быть такой хрупкой. Выбитая из равновесия мелочами, которые кажутся нам безобидными или абсурдными, вроде пустого места в классе, места, которое должно принадлежать ему…

Ты не рассказала мне всего, что произошло с тобой в ту ночь, Маринетт, не так ли? И это твое полное право. Возможно, как я, как Нино, ты забыла, и только странные, но слишком реалистичные сны напоминают тебе о том, что ты едва не погибла? Возможно, среди акуманизированных действительно были новые члены, от которых не осталось никаких следов? Неважно, я хочу быть рядом, Маринетт. Даже если ты не хочешь. Даже если, по причине, которую я не могу уловить, ты порой ведешь себя так, словно не заслуживаешь моей поддержки…

«Заботиться о тебе решительно непросто».