Мама стоит перед телевизором спиной ко мне. Пока она задумчиво вертит пульт в руках, я бесшумно проскальзываю на кухню.

— Погода, похоже, никого не останавливает, и уж точно не добровольцев, которые бродят по Парижу, раздавая прохожим кокарды и другие аксессуары цветов события. Для многих кварталов настало время последних приготовлений, как, например, в студенческом сообществе, которое…

На прилавке осталась лишь одна тарелка с еще теплым хлебом. В это время папа, скорее всего, уже в магазине. Я кладу школьную сумку и сумочку в угол. Прислушиваясь, я осторожно открываю холодильник. Подумать только, сегодня уже год…

— Мы хотим, чтобы, где бы они ни находились, они знали, что их поддерживают и благодарят. Этот день также день их великой победы. Они были надеждой нашего города — вот что надо праздновать!

— Ледибаг, Черный Кот, мы вас любим!

— Париж помнит вас!

«Спрячься! Я займусь остальным!»

«Моя Леди, подожди!!!»

Я вздрагиваю от воспоминания: дверца холодильника выскальзывает из пальцев и хлопает сильнее, чем нужно. Краем глаза я вижу, как мама дергается и рефлекторно переключает канал.

— Маринетт? Я не слышала, как ты пришла.

Она идет мне навстречу. У нее за спиной звучит избитый слоган магазина на диване. Держа в руке бутылку с апельсиновым соком, я позволяю ей как обычно поцеловать меня в лоб.

— Знаешь, ты могла оставить новости.

— Там повторяют одно и то же по сто раз. Мне это уже не интересно, но как хочешь.

Она кладет пульт на стол и ласково взъерошивает мне волосы.

— Ты хорошо спала?

Я осмеливаюсь неуверенно глянуть на нее: и улыбка, и взгляд безмятежны. Они не слышали, как я плакала. Фух. Что угодно, лишь бы не тревожить их еще больше.

— Нормально.

Она кивает: она не обманывается, и я тоже. Я видела себя в зеркале сегодня утром, у меня похоронный вид. Я отворачиваюсь и сажусь за стойку.

— Еще рано. Ты в состоянии идти сегодня на уроки?

— Ммм. И я сегодня пообедаю с Альей.

— Прекрасно.

— Она… Она хочет, чтобы потом я сходила с ней на празднование. Она говорит, что умирает от страха при мысли об этой речи.

Мама вздыхает с позабавленным видом, и мы обмениваемся коротким понимающим взглядом. Мы обе знаем, насколько Алья прирожденный оратор. Мое присутствие для так называемой поддержки — лишь предлог, чтобы заставить меня чувствовать себя полезной, важной.

— Твоя подруга — очень гордый человек. Должно быть, она считает, что тебе необходим вызов, чтобы преодолеть себя. Но только ты знаешь, готова ли ты, дорогая. Мы с твоим отцом в любом случае будем там.

Я молча киваю.

— Я спущусь к нему. Улыбнись ему, когда будешь уходить, ладно? Он будет так рад.

Я согласно бормочу, беру пульт… а потом кладу обратно, не в состоянии переключить на новости.

— Мам? Как вы можете хотеть туда идти? Учитывая всё, что там произошло?

Неужели я одна нахожу это… сложным? Пугающим?

Непреодолимым?

— В конце концов… Все жертвы были из-за них. Что бы ни говорили, они не справились.

Ну… из-за Ледибаг в основном.

Мама возвращается ко мне, и у меня сжимается горло. Мгновение помолчав, она берет меня за руку, твердо ее сжимает.

— Это правда. Бражник в тот день сделал много зла. Тебе, всем, кто там был. Никто не может этого отрицать.

На мгновение я закрываю глаза. Шрам на спине тянет, горит. Не обращая внимания на то, как я дергаюсь, мама нежно обнимает меня. Когда мне, наконец, удается расслабиться, она шепчет:

— Ты жива, Маринетт. Благодаря твоей храбрости, твоему упорству. И если сегодня, год спустя, ты здесь задаешь такие вопросы, но твердо стоишь на ногах, это в том числе благодаря и тем двоим молодым людям. Кто знает, что могло бы произойти, если бы их не было, чтобы остановить этого преступника. Вот почему мы с твоим отцом туда идем: чтобы поблагодарить их и чтобы поблагодарить всех, кто позаботился о тебе в тот день.

Глаза жжет — снова. Уже собираясь высвободиться из ее объятий, я слышу, как она тихонько сопит. И я предпочитаю подождать. И как всегда, ее руки, ее тепло, ее запах расслабляют меня куда больше, чем хотелось бы. Я прикрываю глаза.

Принять ситуацию и продолжать идти с высокоподнятой головой. Есть ли у меня право…

…когда всё — моя вина?

I loved and I loved and I lost you…

Я любила тебя. Я любила и потеряла тебя.

День -2.

Черный Кот проглатывает ругательство и с сомнительной удалью падает на задницу.

— Охранник музея, который оживляет ископаемых! Мне кажется, или в последнее время злодеи становятся до чертиков сильными?

С трудом переводя дыхание, я опускаюсь на колени на потрепанный паркет, заново обвожу потерянным взглядом громадный зал, перевернутый вверх дном. Музей Естественной Истории решительно обладал впечатляющей коллекцией ископаемых динозавров. Навскидку — три тирекса, четыре диплодока и целое стадо зверей поменьше. А, и скелет кашалота в дюжину метров длиной. С ума сойти: когда он летел среди стеллажей, чтобы проглотить меня, он казался мне гораздо внушительнее, чем во время последнего визита в музей с бабушкой Джиной…

Витрины расколоты, виварии пробиты. Большинство выставленных ископаемых теперь разбросаны по залу. Я поднимаю голову к стеклянной крыше, которую, улетая, разбили жаждавшие свободы птеродактили. Теперь, когда бедный охранник без сознания, а его акума изгнана, окрестности, наверное, усеяны тысячелетними костями. И хотя с момента появления Бражника парижане привыкли видеть и не такое, они наверняка недовольны…

Я встряхиваюсь и неохотно встаю, раздраженная собственной беспечностью — будто заразилась от Черного Кота. Осторожно прохожу по холмикам неподвижных ископаемых в поисках моего талисмана удачи. Черный Кот вскрикивает от боли.

— Мяуч! Плагг, видимо, не оценил мой полет в банки с формалином… Жжется.

Меня охватывает приступ тошноты, и я заставляю себя отбросить воспоминание о существах, выставленных в упомянутой витрине «Кунсткамеры». Бедный Кот!

— Зачем ты вообще сунулся между мной и тирексом! Хочу тебе заметить, я прекрасно справлялась!

И прикусываю губу, чтобы не высказать беспокойство больше необходимого — зная Черного Кота, я понимала, что это вскружит ему голову до такой степени, что он будет бахвалиться весь вечер.

— Насчет этого, моя Леди, я поклялся себе в одном: больше никогда не оставлять тебя наедине с тирексом. Или же быть готовым к неожиданностям, — шутит он немного менее легким, немного более горьким тоном.

Он явно намекает на наше сражение с Анименом, во время которого я прыгнула в пасть чудовищу, не предупредив напарника. На то была веская причина, но только гораздо позже я поняла, насколько мой поступок потряс его…

Мой Камень Чудес издает предупреждающий писк. До снятия трансформации осталось четыре минуты.

— Вместо того чтобы острить, Кот, быстро помоги мне найти талисман удачи, чтобы я могла исправить этот бардак и исцелить тебя.

— Знаю, моя Леди, знаю, — произносит он и заглушает еще одно болезненное шипение. — Сюда: твоя гигантская лопаточка для торта застряла под скелетом одного из диплодоков.

Я закатываю глаза, но сразу же поворачиваю на его голос, который, даже задыхаясь от боли, не теряет неизменной насмешливости. Не счесть, сколько раз он хохотал над моими талисманами удачи.

— В последний раз повторяю: это не лопатка для торта, а хлебный совок! Это…

При виде Черного Кота упрек умирает у меня на губах. Напарник, который суетится рядом с горкой костей, тут же заканчивает мою фразу:

— …«Это инструмент, который позволяет пекарю поворачивать хлеб самым лучшим образом». Ты уже говорила, моя Леди! Всегда такая образованная, хе-хе… Умф!

Ворча от усилия, Черный Кот извлекает совок из-под кучи костей и, тяжело дыша, снова падает на колени. Я испуганно рассматриваю защитную кожу на его спине и руках: она исполосована порезами, сквозь которые виднеется кожа… и даже несколько глубоких кровоточащих порезов.