Но… Что произойдет, если мы больше не сможем даже видеться?

Глаза снова жжет. Я шмыгаю и храбро подавляю слезы. Бросаю взгляд на сидящего впереди шофера, невозмутимого как всегда. Темнеет, и хотя он сосредоточен на движении, как всегда очень плотном в конце дня, моя несдержанность не должна была ускользнуть от него.

Мой мобильник вибрирует — сообщение от Маринетт, сопровождаемое задумчивым смайликом.

«Ну и… Твое собрание?»

Я слегка улыбаюсь. Не задумываясь, выбираю обязательную шутливую реплику.

«Волосок к волоску, моя Леди, я смог упасть на все четыре лапы».

Я собираюсь упомянуть, что на какое-то время удачно избавлен от фотосессий и светских приемов, но она опережает меня, прибавив испуганный смайлик:

«Неужели всё так плохо?»

Я озадаченно хмурюсь. В итоге стираю непринужденное сообщение и пишу другое — хорошая новость подождет.

«Как это?»

«Одна фраза, два каламбура — ВЕСЬМА приемлемых и не изощренных. Я готовлюсь к худшему».

«Я ПОСТОЯННО говорю каламбуры, просто некоторые лучше других. Ты придумываешь».

«Может быть, Котенок».

Молчание.

«Плагг подтверждает, что обычно это ОЧЕНЬ плохие каламбуры. Сейчас было в сто раз лучше».

Еще одно молчание, немного дольше.

«Расскажешь? Пожалуйста…»

Несмотря на ком в горле, моя улыбка становится шире.

«ОК. Я возвращаюсь в гостиницу. Позвоню тебе оттуда».

Она отвечает последним смайликом, чтобы показать свое согласие. Лимузин останавливается. Мотор заглушен. Подняв взгляд — путь показался мне совсем коротким, по сравнению с дорогой туда, — я с удивлением обнаруживаю не гостинцу, в которой живу вот уже несколько дней, а больницу.

— Месье Г., это чудесно, но вы ошиблись. Посещения закончились не меньше часа назад, мне не позволят увидеть Маринетт.

Телохранитель посылает мне угрюмый взгляд. Он берет сверток, лежащий на пассажирском сиденье, и протягивает мне. Я кладу телефон и осторожно беру предмет — большая картонная коробка, тяжелая.

— Эмм… Спасибо? Что это?

Он долго молча смотрит на меня. А потом кивает и медленно подмигивает, как делал, когда хотел по-своему поздравить меня с окончанием особенно изнурительной фотосессии. Он делает мне знак оставаться в машине и покидает свое сиденье. За ним хлопает дверь. Я слышу, как он достает костыли из багажника. Потом он встает рядом с моей дверью, но вместо того чтобы открыть ее, просто стоит там неподвижно, будто в ожидании.

Я осторожно открываю картонную коробку. Внутри еще одна — из черного металла, из-за которой сверток такой тяжелый. К крышке прикреплен пожелтевший конверт. Я аккуратно отцепляю его и с волнением обнаруживаю надпись на обратной стороне.

«Моему сыну».

Я кладу коробку на сиденье и нерешительно кручу конверт в пальцах. Он не запечатан. С пересохшим горлом я открываю его и вынимаю простой листок, попутно отмечая смутный запах горелого, который исходит от бумаги. Я боюсь понять, откуда появился этот сверток.

Я читаю письмо. Потом перечитываю. Собираясь просмотреть его в третий раз, я с удивлением замечаю, что мне не хватает воздуха и что я хуже вижу, но не из-за сгущающейся темноты. Щеки мокры от слез. Я торопливо вытираю их.

Дрожащей рукой я приподнимаю металлическую крышку…

…но почти сразу же опускаю ее, не в силах двигаться дальше. Я лихорадочно вываливаю на сиденье содержимое рюкзака и кое-как засовываю туда металлическую коробку, а потом прячу письмо в дополнительный карман. Я открываю дверь и вылезаю из машины, как всегда с трудом из-за шины, которая парализует мою ногу.

Снаружи холодно. Ночной ветерок резко приводит меня в чувство. Я вдыхаю, сознание проясняется. Пошатываясь, я вцепляюсь в дверь, чтобы натянуть рюкзак на плечи.

Месье Г. уже невозмутимо протягивает мне костыли.

— Уже поздно, парень. Посещения заканчиваются в шесть часов, ты же знаешь.

— Да, Фабрис. Но… это срочно. Пожалуйста.

Загородив дверь в отделение, санитар кривится. В кои-то веки случай на моей стороне: сегодня дежурит Фабрис. Он помогал скорой помощи в тот день, когда я поступил, и потом я неделю был под его надзором. Так что он хорошо меня знает.

— Пожалуйста.

Я пробую бледную улыбку. Человек в синем халате вздыхает и сокрушенно усмехается мне.

— Плохой день, да?

Я молча киваю, со стыдом понимая, что у меня покраснели глаза. Он закатывает глаза и что-то бормочет про свое доброе сердце. Наконец, он опускает до тех пор скрещенные руки и освобождает мне проход.

— Ладно, на этот раз. Но только ты, окей? Если мой шеф неожиданно зайдет и увидит, как твой цербер патрулирует коридор, я получу нагоняй.

Я живо киваю и поворачиваюсь к оставшемуся позади месье Г.

— Подождите меня в машине, пожалуйста.

Телохранитель молча кивает. Обменявшись приветственным жестом с санитаром, он разворачивается. Фабрис придерживает мне дверь, и я вхожу, торопливо стуча костылями.

По сравнению с бурным днем, больница кажется мне невероятно тихой и пустынной. Резкий свет в коридорах приглушен в связи с поздним часом. Я послушно следую за Фабрисом до двери палаты Маринетт. Он разворачивается и останавливает меня, чтобы заявить тоном, не допускающим никаких возражений:

— Я заканчиваю дежурство в девять часов, так что к этому часу ты должен уйти. Моя коллега начнет обход пациентов в следующие полчаса. Я скажу ей, что пустил тебя, она будет бдительна. Если, когда она придет поздороваться с Маринетт, ты еще будешь здесь, тобой займется служба безопасности. Понял?

Я киваю:

— Да, Фабрис. Большое спасибо, правда.

Он хлопает меня по плечу и устало улыбается. Он тихонько стучит в дверь, ждет, когда знакомый голос позволит ему войти. Его улыбка становится теплой.

— Маринетт? Твой прекрасный принц бродил в коридоре. Пустить его или дать отворот поворот?

Из палаты до меня доносится удивленный смех.

— А-Адриан здесь?

Вместо ответа Фабрис широко открывает дверь. Маринетт — как всегда — сидит в кровати. На столике на колесах рядом с ней ждет начатая партия в шахматы. Она как-то сказала санитарке, что тренируется, играя сама с собой, но я знаю, что на самом деле она играет с Плаггом.

При виде меня лицо Маринетт сразу проясняется.

— Адриан!

Она, сияя, улыбается мне. Я прохожу в комнату, на мгновение удивившись — от ее утреннего подавленного настроения не осталось и следа.

— Адриан, мы начинаем смену в восемь сорок пять. Коридоры будут пусты десять минут. Я полагаюсь на тебя, — замечает Фабрис, после чего быстро салютует Маринетт. — Хорошего вечера, влюбленные!

Как всегда, когда нам делают подобные замечания, Маринетт сдавленно вздыхает и краснеет.

— Х-хорошего вечера, Фабрис!

Санитар закрывает за мной дверь. Плагг тут же вылезает из розовой сумочки, лежащей рядом с шахматной доской. Его раненый белый глаз остается почти закрытым, словно он отказался пользоваться им, тогда как невредимый зеленый сверкает радостью.

— Ну, пацан, ты знаешь чудесную новость?

— Э? Какую новость?

Улыбка Маринетт становится еще шире:

— Всего час назад моим родителям позвонили из Фонда. Они дали согласие на вторую операцию. Родители думают, что после этого я точно смогу ходить! Я сменю больницу и после операции отправлюсь в санаторий для реабилитации, но Фонд возьмет все расходы на себя!

Я не знаю, что ответить. Значит, Совет сдержал слово — и быстро.

— Это… Это отлично, Маринетт. Потрясающе!

Ее легкий веселый смех разносится по комнате.

— Да! Завтра к нам зайдет хирург, чтобы всё объяснить. Я позвоню тебе, когда узнаю больше!

Она кажется такой счастливой, такой успокоенной. Ее улыбка заразительна, как всегда. Горло по-прежнему сдавливает. Рюкзак тяжело давит на плечи, но я не осмеливаюсь ни сесть, ни даже приблизиться.

— Это отлично, Маринетт.

— Да…

Ее улыбка немного гаснет. Потом она хмурится.

— Всё в порядке?

Я моргаю с тяжелым сердцем. Нет. Нет, не в порядке. Я бы должен тоже радоваться, я хочу радоваться! Но у меня не выходит…