Стараясь оставаться невозмутимым, я вежливо разглядываю их одного за другим, следя за эмоциями, реакцией.

— Есть предложения, которыми вы хотели бы поделиться с нами, месье Агрест? — сквозь зубы спрашивает президент Исполнительного совета, приподняв бровь.

Я посылаю ей приветливую улыбку. Совет не ожидал, что я буду присутствовать на этом чрезвычайном собрании, я это прекрасно понял по удивленным замечаниям и поспешным соболезнованиям, которые встретили мое появление в главном офисе компании Агрест. Я кивком благодарю месье Г., который любезно забирает мои костыли и отступает на несколько шагов, молчаливый как всегда. Никогда еще я не был так рад чувствовать его неизменное присутствие за моей спиной.

Я незаметно распрямляю плечи перед собранием руководителей, выражения лиц которых варьируются от сердечного равнодушия до явной досады. Хочется надеть маску развязанного Черного Кота, чтобы скрыть чувство неловкости, но уроки Натали по связям с общественностью и управлению будут мне здесь гораздо полезнее.

— Расслабьтесь, я с удовольствием доверяю вам бразды правления компанией, — объявляю я. — Я пока не обладаю знаниями, чтобы занять место моего отца, и еще меньше его талантом дизайнера. Однако я хотел бы знать, каковы ваши будущие действия, касающиеся компании, а особенно Модного дома Агрест, от которого я завишу.

Врачи говорят, я пока не в том состоянии, чтобы возобновлять учебу. И я собираюсь провести это ниспосланное провидением свободное время рядом с Маринетт, вместо того, чтобы терпеть обычные бесконечные фотосессии, как всякий раз на каникулах.

Напряжение некоторых плеч за столом расслабилось. Вице-президент закрывает папку, скрещивает на ней руки и отвечает мне любезной улыбкой.

— Ваш отец уже отобрал и воспитал потенциальных преемников среди лауреатов его школы. Мы скоро начнем необходимые испытания, чтобы выбрать, какой дизайнер встанет во главе Дома Агрест во время будущих показов. Будьте спокойны, Адриан, смена обеспечена. Вместе с тем, мы хотели бы предложить вам приостановить вашу карьеру модели, по крайней мере, до вашего полного выздоровления.

Я сдерживаю насмешливую улыбку. Серьезно, разве мои синяки и костыли не стали бы чудеснейшим дополнением, чтобы блистать перед камерой?

Мой собственный цинизм мне отвратителен…

— Вы всегда можете возобновить эту деятельность в Лондоне через несколько месяцев, если, конечно, желаете.

— Лондон? Почему Лондон?

— Несколько недель назад месье Агрест принял меры, чтобы вас зачислили в пансион CATS Cambridge. Уровень обучения там гораздо выше, чем в парижских коллежах и лицеях, но ваш отец считал, что вы прекрасно способны выдержать такой уровень требований. Для будущего главы компании лучшего и пожелать невозможно.

Я стараюсь сохранить спокойствие, но на самом деле поражен. Отец говорил мне о крупных подготовительных школах, которые лондонцы называют «CATS» — единственное во всей истории, что могло вызвать у меня улыбку. Но обучение там настолько престижно, что крайне дорого стоит, и я думал, что поступлю туда только после выпускных экзаменов в лицее.

Когда проходит удивление, я чувствую укол в сердце. Отец говорил, что я буду сопровождать его в деловых поездках, чтобы учиться рядом с ним. На самом деле, он хотел поместить меня в надежное место в Англии, а потом вернуться в Париж и напасть на Ледибаг и Черного Кота с помощью более сильных, менее осторожных акуманизированных. Если бы я не увидел его мысли перед смертью, я бы даже мог подумать, что он просто хотел избавиться от меня. Меня, кого он считал беззащитным.

Какая ирония…

— Вам бессмысленно получать аттестат во Франции, Кембридж требует, чтобы вы прошли курсы по наверстыванию материала этим летом в их стенах, чтобы окончательно утвердить ваше зачисление в сентябре. Ваш переезд будет возможен в конце следующей недели. Вы сядете на самолет, как только мы получим согласие врачей. Мы уже связались с медицинской командой в Лондоне, вы продолжите там вашу реабилитацию во время подготовки…

ВАУ! Минутку!

— Я не хочу покидать Париж, — перебиваю я его со всем доступным мне хладнокровием. — Не сразу. Сейчас лишь март, спешить некуда.

— Мы думали, что давление прессы здесь, во Франции, утомляет вас, — осмеливается произнести президент, и коллеги поддерживают ее кивками. — В Лондоне, где ваше лицо и ваше прошлое мало известны, атмосфера будет легче.

Так вот оно что. Они хотят удалить меня.

Тень Бражника будто повисает в комнате. Ни одни официальные СМИ еще не рискнули передать слух, но в соцсетях некоторые не замедлили провести параллель между исчезновением Бражника и исключительно прицельным нападением Изгнанника на особняк моего отца, затворническая жизнь которого всегда была источником вопросов. Мне уже приходилось иметь дело с завуалированными обвинениями журналистов, встреченных перед больницей во время редких выходов.

— Я пока не желаю делать публичных выступлений, — бормочу я, пытаясь выглядеть спокойным, а не настороженным. — Это не означает, что я хочу покинуть Париж любой ценой.

— И мы прекрасно понимаем вашу неуверенность, — продолжает вице-президент. — У вас траур, и в этом городе у вас точки опоры и друзья. И особенно эта девушка… Маринетт Дюпен-Чен, не так ли?

Я невольно вздрагиваю, захваченный врасплох. Как Маринетт оказалась втянутой в эту историю?

— Откуда вы знаете…

— Простое расследование, Адриан. Кроме того, вы не являетесь, как говорится, образцом осторожности. Чтобы узнать это, достаточно пять минут поговорить с санитаркой отделения, в котором лечится Маринетт Дюпен-Чен. Вы, цитирую, «их любимая парочка». И есть из-за чего: во время вашего пребывания в больнице, вы провели больше времени рядом с ней и ее родителями, чем в собственной палате.

Вице-президент делает знак одному из секретарей, сидевших в стороне. Тот тут же приносит папку. На обложке я узнаю фотографию Маринетт.

— Отныне вы под нашей опекой, Адриан, и мы позволили себе провести углубленное исследование насчет вашей подруги, пока пресса не заметила вашу связь. Как и вы, мадемуазель Дюпен-Чен принадлежит к выжившим в Лувре, но врачи весьма пессимистично настроены насчет изменения ее состояния. Повреждения позвоночника вызывают озабоченность. Некоторые думают, что она больше никогда не сможет самостоятельно ходить.

Я в ужасе вздрагиваю. Маринетт что-то скрыла от меня? Нет, она так же, как и я, не подозревала о своей участи, когда я приходил к ней сегодня утром. Но я вдруг начинаю лучше понимать косые взгляды и расстроенные лица санитарок, когда Маринетт жаловалась, что ей еще больно шевелить ногами. Ее состояние вовсе не временное.

Ее операция не удалась.

— …если только она, конечно, не пройдет определенный хирургический протокол и крайне сложную реабилитацию. Это лечение весьма дорогостоящее, и ее родители пекари никогда не смогут его оплатить. Они уже получили отказ от общества взаимного страхования, и вопреки усилиям всей семьи, это заранее проигранное дело. У них завтра встреча с их банком для просьбы о новом кредите. Однако ввиду финансового положения пекарни, у которой в активе уже несколько займов, они в ближайшем будущем не добьются ничего вразумительного.

Не прекращающиеся телефонные звонки, которые уже несколько дней принимают Том и Сабин, наконец, обретают смысл, как и их манера систематически выходить из палаты дочери, чтобы ответить на них.

— А фонд пожертвований для жертв Изгнанника? Было уже множество поступлений!

— Фонд распределяет собранные деньги в зависимости от жизненной необходимости, а состояние мадемуазель Дюпен-Чен хотя и проблематично, ее жизнь вне опасности.

Нет, только ее свобода!

— Ее просьба не приоритетна. А когда наступит ее очередь, вероятно, будет слишком поздно, чтобы хирургия подействовала.

Я заставляю себя сделать вдох. С одного взгляда отмечаю, что мужчины и женщины вокруг стола кажутся более расслабленными, но внимательными как никогда. У них есть что-то на уме.