— Добрый день, месье Дюпен. Как вы?

Том Дюпен спохватывается и улыбается одновременно ошеломленно и приветливо. Он приветствует меня и моего телохранителя, который вернулся на свое место позади меня.

— Хорошо, но вопрос скорее следует задать тебе, малыш! Как… Как ты себя чувствуешь?

Его взгляд невольно скользит по бинтам, покрывающим мои руки, по левой ноге, зажатой в шину, которая торчит из-под покрывала.

— Неплохо, на самом деле. Учитывая, что я по-прежнему под успокоительными, — шучу я, указывая большим пальцем на нависающую надо мной капельницу, прикрепленную к кронштейну моего кресла.

Том Дюпен кивает, слабо улыбнувшись. Его усы вздрагивают, и я чувствую, что он подбирает слова. Имя моего отца повисает между нами. Горе снова пронзает меня, но я не обращаю внимания — не время срываться.

— Мы можем войти, месье Дюпен? Всего на несколько минут?

— О, да, конечно…

Он отступает в сторону и, рискуя задеть соседние мониторы и капельницы своей мощной фигурой, быстро решает снова сесть, вжав голову в плечи. Та, что занимает кровать, неподвижна под белыми простынями, лежит на правом боку. В сознании.

— Привет, Маринетт.

Месье Г. останавливает кресло на почтительном расстоянии. Маринетт моргает с лихорадочным и сонным видом — она явно тоже под морфином. Наконец, раздается ее голос — очень слабый, нерешительный.

— Привет, Адриан.

Воцаряется тишина, пока она рассматривает меня. Я тоже не решаюсь ничего сказать, погрузившись в дрожащий взгляд ее синих глаз. Я пытаюсь не задерживаться на ее перевязках, на ее положении под покрывалом — словно малейшее движение рискует спровоцировать резкую боль.

Ледибаг, лежащая на животе, спина в крови, глаза приоткрыты, но неподвижны, пусты.

Эта картина преследовала меня день и ночь. Я отворачиваюсь. Стоп. Больше не думать об этом… Она здесь, она жива. Только это важно.

— Папа… Можешь оставить нас на несколько минут, пожалуйста? Тебе тоже стоит сходить поесть.

Том наклоняется к ней. Его крупная рука нежно гладит дочь по волосам.

— Уверена, крошка? Переезд сегодня утром сильно тебя утомил. И у тебя еще недавно был жар…

— Всё будет хорошо. Обещаю, я буду внимательна.

Она посылает ему обезоруживающую улыбку, которая явно проникает прямо в сердце отца, не говоря уже о том, что переворачивает мое. Он покорно кивает и целует дочь в висок.

— Отлично… Тогда я присоединюсь к твоей матери. Мы вернемся через десять минут, хорошо?

— Да.

— До скорого, крошка.

Том встает с кресла и мотает головой, выдохнув с неуверенной улыбкой:

— Я доверяю ее тебе, Адриан.

Я благодарно киваю:

— Спасибо, месье Дюпен. До скорого. Приятного аппетита.

После этого он приглашает моего телохранителя последовать за ним.

— Месье, могу я предложить вам кофе? Сандвич?

Тот напрягается, потом спрашивает меня своим обычным подозрительным взглядом, нахмурив лоб. Я строю ему самую невинную мину — искреннюю в кои-то веки.

— Всё хорошо, месье Г. Я никуда не двинусь отсюда.

Мой телохранитель еще несколько секунд размышляет, а потом невозмутимо кивает. Он коротко указывает большим пальцем на коридор — обычный знак, чтобы показать, что он будет ждать прямо за дверью. А потом следует за Томом Дюпеном.

Выходя из комнаты, он посылает мне последний обеспокоенный взгляд. С тех пор, как он нашел меня в больнице, когда после моего появления там не прошло и часа, он не отходит от меня больше чем на дюжину метров. За исключением того случая, когда я умолял его пойти поискать информацию про Маринетт. Думаю, он страшно винит себя. Но, к счастью для него, в ту ночь он прочесывал город в поисках меня. Он не был в особняке. Как Натали. Как…

…Отец.

Дверь тихо хлопает, и в палату возвращается тишина, едва нарушаемая мечтательным гулом насосов, качающих морфин. Чувствуя себя неловко, я по старой привычке хочу покрутить Кольцо. Испытываю тревожный приступ тошноты, как каждый раз, когда замечаю его отсутствие на пальце. Обожжённая кожа на его месте по-прежнему в волдырях и болит.

Плагг. Где ты, старик? Твой новый Носитель хотя бы заботится о тебе?

Молчание давит. Мы одни, однако Тикки не появляется из своего потайного места. Маринетт больше не осмеливается смотреть мне в лицо, съежившись под покрывалом. Она делает неопределённое движение, словно желая коснуться перевязанной щеки, и в итоге заправляет за ухо прядь волос. Мое сердце останавливается.

Ее мочки слегка обожжены. И Серьги исчезли.

Надежда и тревога перехватывают горло — так сильно, что мне больно.

А что, если…

Я с усилием подкатываю кресло, чтобы расположиться прямо рядом с кроватью. Молча протягиваю руку и беру ее хрупкую ладонь. Она сначала вздрагивает, а потом робко пожимает мою руку в ответ, опустив глаза — как всегдашняя Маринетт, которая избегала моего взгляда в классе.

…а что, если она уже не помнит?

И я шепчу — хрипло и едва слышно:

— Моя Леди?

Ее синие глаза расширяются, впиваются в мои. Потом они вспыхивают. Она резко вдыхает, как если бы до тех пор задерживала дыхание.

— Котенок?

Я в восторге живо киваю. Очень бледная, она закрывает глаза и разражается слезами. Ее ладонь сжимает мою с такой силой, что наши пальцы белеют.

— О, Котенок! Котенок! Ты жив! Никто не хотел мне ничего говорить!

— Моя Леди. Моя Леди! Мы здесь, и мы по-прежнему помним!

Я тоже плачу, не в состоянии сдержать слезы. Запертый в своем кресле, я прилагаю колоссальные усилия, чтобы вытянуться и опереться локтями о матрас, игнорируя боль, которая при каждом движении пронзает ногу. Ее ладонь скользит по моим перевязанным рукам и цепляется за мою футболку, после чего она рыдает еще сильнее, обессиленная. Я отдал бы всё за возможность обнять ее, прижать к себе, как я обнимал ее там, до взрыва. Но больно видеть, с каким трудом она двигается, и я угадываю бинты, покрывающие ее плечи и тело под больничной сорочкой. Я так боюсь сделать ей больно, что ограничиваюсь тем, что целую ее в лоб. Она сворачивается поближе ко мне, смеясь и рыдая одновременно. Ее распущенные волосы такие мягкие. Я вновь чувствую ее запах, ее тепло.

— Маринетт… Моя Леди!.. В новостях не перестают говорить об исчезновении Ледибаг и Черного Кота, я думал… я правда думал, что… что ты…

Неиссякаемые слезы текут по моим щекам. Я всхлипываю снова и снова, чувствуя невероятное облегчение.

— Я тоже… — шепчет она рядом со мной в слезах. — Я тоже. Когда нас нашли в обломках, в Лувре, мы уже были без трансформации. Ты истекал кровью! Тебя пытались реанимировать, ты не реагировал, а потом нас увезли и разделили, и… О, и Плагг ничего не говорил мне и ничего не ел! Когда я увидела его раны, я подумала о худшем. Что ты… Что он потерял тебя!

Я пораженно отстраняюсь.

— Э? Плагг? Ты видела Плагга?

Она неистово кивает. Указывает пальцем на прикроватную тумбочку, между креслом ее отца и кроватью. Я открываю единственный ящик и обнаруживаю несколько вещей, которые тут же узнаю. Шарф Маринетт, черная сумка, в которой она носила Вайзза и наши запасы, ее обычная розовая сумочка…

— …Плагг?

Из розовой сумочки появляется черная голова с разорванным правым ухом и повисшими усами. Единственный зеленый глаз с трудом моргает из-за света, тогда как другой, изуродованный шрамом, остается приоткрытым — не зеленый, а перламутрово-белый. Мой квами вздрагивает.

— Адриан?

Если бы у меня не болели так ребра, я бы закричал от радости.

— Плагг! О, старик, ты жив!

Мой квами с трудом выбирается из ящика. Медленно и неустойчиво он планирует ко мне. Мое Кольцо у него на хвосте — обугленное, расплавленное, деформированное Кольцо. Он прижимается лбом к моей щеке и мурлычет как никогда громко. У меня переворачивается сердце, и с тысячью предосторожностей я хватаю его, чтобы нежно прижать к себе.

— Мне тебя не хватало. Так не хватало. Я думал, что потерял тебя навсегда. Что скоро появится другой Носитель, и я всё забуду!