Или откровенности на крышах Парижа после того, как он раскрыл мою личность, когда он говорил мне о собственной тайной личности.

И даже ярости перед Изгнанником…

«Я прикончу его!»

— А-Адриан, я…

Я снова застываю, желудок скручивает. Он вопросительно смотрит, и я уже не знаю, с чего начать. Как ему удается? Как ему удается быть таким спокойным, таким безмятежным? Когда мы вот-вот всё забудем?

Как ему удается держаться, когда он уже столько потерял, столько!.. И с таких давних пор!

А я ничего не видела, ничего не поняла…

— Эй, всё хорошо?

Я резко встряхиваюсь — не время падать духом! — и заставляю себя улыбнуться.

— Поверить не могу, у меня ощущение, что я только начинаю тебя узнавать. А ведь мы так давно сражаемся бок о бок и вместе учимся. И однако я ничего не заметила…

Такая жалость. Всё это потерянное время!

Он безрадостно смеется, потом усмехается почти с нежностью.

— Мы ничего не заметили, Маринетт. Это не твоя вина. Даже мой… Мой собственный отец не узнал меня.

Он приостанавливается, словно пораженный своими словами. Потом мы возобновляем путь. От одной только мысли, что он может начать плакать, как в той квартире, у меня переворачивается сердце. Но он шмыгает и сохраняет достоинство.

— С маской я становлюсь кем-то другим, — хмуро бормочет он. — Именно поэтому мне так нравилось это вначале. Ни перед кем не надо отчитываться.

Снова воцаряется молчание, и при виде его мрачной мины я не решаюсь ничего сказать.

Мы покидаем площадь Шатле. Горизонт на севере понемногу окрашивается золотым светом. Лувр уже недалеко… И реальность снова поражает меня, с каждым шагом становясь немного более пугающей. Я вдруг настолько осознаю эфемерное присутствие Тикки вокруг меня, что это становится почти болезненным. Слова Плагга безостановочно крутятся в голове.

«Всё исчезнет. Это неизбежно. Это же к лучшему, а? Вначале ведь ты ведь этого и хотел, пацан?»

Я сильнее съеживаюсь, и рука Черного Кота подбадривающе сжимает мою.

— Я боюсь забыть, Черный Кот.

На короткое мгновение он замедляется, но его зеленые глаза по-прежнему смотрят вдаль.

— Я знаю. Однако забвение — это… успокаивающе.

— Да? Ты находишь?

— Во всяком случае, так было для меня.

Он глубоко вдыхает, нерешительно.

— Я неделями терзался в преддверии отъезда. Так что когда Мастер Фу сказал, что придется заплатить за освобождение Плагга… и когда я узнал, что это за цена… Вначале мне было страшно, как тебе. Но потом я испытал облегчение. Я уже потерял мать, я знаю, каково это — жалеть о ком-то. Я сказал себе, что так будет легче пережить, поскольку я не буду по тебе тосковать. Достойно труса, — добавляет он немного язвительнее. — И ты злилась на меня за это, я знаю.

Он взглядом запрещает мне отвечать. Я задумываюсь. Это правда, некоторое время я злилась на него. Но потому что он ничего не сказал мне о своем преждевременном отъезде, потому что он собирался бросить меня один на один со свершившимся фактом — его отсутствием на следующий день. Но сейчас, оглядываясь назад? Мне кажется ничтожным злиться по такой причине.

— На самом деле не знаю, можно ли говорить о трусости, — осторожно произношу я. — Я… Я с трудом могу представить, что ты пережил с исчезновением твоей матери. Но если бы я была на твоем месте, возможно, я тоже предпочла бы забыть вместо того, чтобы страдать. Тикки сказала бы, что это просто по-человечески.

Черный Кот молчит, но я чувствую, как его взгляд несколько раз обращается на меня. Проходят долгие минуты, прежде чем я рискую взглянуть на него: у него всё еще отсутствующий, даже мрачный вид. С комом в горле я подбадривающе толкаю его плечом, вопросительно сжимаю когтистую ладонь. Наконец, его улыбка снова становится мечтательной.

— Помнишь вечер, когда я сообщил тебе, что уезжаю?

— Да. Разве такое забудешь?

Молодец, Маринетт, отличный выбор слов!

Я в ужасе прикусываю губу. Но Черный Кот не обращает внимания.

— Я сказал тебе, что моя семья много путешествовала. И что мы редко оставались на одном месте больше года.

Я сглатываю, испытывая облегчение от того, что он проигнорировал мою оплошность.

— Да. И?

— Я солгал. Прости.

— А.

Да, поразмыслив, я отчасти подозревала об этом… Но его желание получить прощение трогательно.

— На самом деле, я почти никогда не покидал Париж. Когда я поступил в твой класс, это был первый раз, когда я пошел в школу. До тех пор я обучался индивидуально на дому, поскольку отец не хотел, чтобы я покидал особняк после исчезновения мамы. А до того… потому что я болел. Постоянно.

Мое сердце подпрыгивает. Адриан? Болел?

— Правда? Что случилось?

— Это началось, когда я был маленьким. В то время мои родители еще много путешествовали в поисках вдохновения и часто брали меня с собой. Однажды у меня развилась острая астма, и пришлось вернуться во Францию. Из-за приступов первые шесть лет моей жизни я больше времени проводил в больницах, чем дома.

Я пораженно смотрю на него:

— Но… Но я никогда об этом не слышала!

— Мои родители всегда отказывались раскрывать прессе свою личную жизнь. Они не хотели, чтобы я страдал от их известности. Несколько лет СМИ даже едва знали, что у них есть ребенок.

Я потрясенно молчу. Я, считавшая, что знаю об Адриане всё, как я могла такое пропустить?

— С возрастом приступы усилились, — продолжает Черный Кот. — Помню, как праздновал седьмой день рождения в больничной палате с родителями и несколькими медсестрами. Мне даже не удалось самому задуть свечи, но для меня это было рутиной. Мои родители больше совсем не путешествовали, я был рад быть с ними… Но моя мать много плакала, а мой отец больше не работал. Иногда они спорили, но она мне объясняла, что это из-за беспокойства за меня.

Его голос становится неуверенным. По его смущенному взгляду я чувствую, что он с трудом собирает мысли.

— Однажды врачи пришли поговорить с ними, и она снова плакала. Я… Я не знаю, что потом произошло в тот год. С моими приступами, обследованиями и лекарствами… думаю, я в итоге оказался в коме. А потом однажды мне стало лучше. Вот так вот. Без объяснения. Врачи не могли прийти в себя. Никто не верил. Странно… Думаю, с этого момента ссоры стали хуже. Или же это было прямо перед тем? Всё так смутно!

Он потирает висок и вздыхает с мрачным видом.

— Но я смог покинуть больницу, и дома было… по-другому. В то время я не понял, что изменилось. Но моя мать снова путешествовала, отец часто оставался в мастерской. Мама больше не плакала, но улыбалась всё реже и реже. Я был еще слаб, так что мои занятия на дому продолжались. Я не слишком свободно чувствовал себя с детьми моего возраста, так что меня это устраивало. А также позволяло чаще видеть родителей, когда они были в особняке. Шли годы… Я хотел доставить удовольствие матери и спросил, могу ли я стать моделью и работать с ней. На некоторое время это вернуло ей улыбку… Знаешь, меня всему научила она.

Его голос становится почти поющим, и я, наконец, снова вижу ту улыбку, тот свет в глазах, который так напоминает мне Адриана — мальчика с солнечной аурой, который так похож на красивую изящную женщину, портрет которой я видела у него.

— Однажды она не вернулась из деловой поездки. Больше я ее никогда не видел.

Я теряю и подобие улыбки.

— Она уехала без предупреждения, без единого слова. Никто ни разу не захотел мне объяснить. Отец больше не смотрел мне в лицо. Он общался со мной, только чтобы упрекнуть в чем-нибудь или отдать приказание… И я решил, что всё это — моя вина.

— Что? Как это?

— Я решил, что разочаровал ее. И что отец погружался в работу, чтобы убежать от ее отъезда… и моего присутствия. Я решил, что сделал что-то плохое, и он злится на меня, потому что я сам злился на себя за то, что заставил сбежать мою мать.

Я останавливаюсь, сбитая с толку искренней грустью в его взгляде. Он действительно так считает!