Мама, у меня шея болит, на ветру ладони не чувствую, железо скользит в ладонях. Как же я буду снимать фильмы, когда вернусь? Твой сын Демьян
Через неделю позвонили из военкомата, холодно и официально пригласили. Цветущий военком, запинаясь, сообщил, что при выполнении служебных обязанностей её сын получил тяжёлую травму и сейчас находится на излечении в гарнизонном военном госпитале. Бросив все дела, сломя голову полетела с первым же рейсом в янтарный край.
В ту бессонную тревожную ночь вот так же включила смартфон с музыкальной заставкой. И вдруг на стены повылезали жирные пауки, с ноготь величиной каждый, и поползли вниз к паркету. Не растерялась, взяла тряпку и, пока холостые офицеры где-то в коридоре возились с электрощитом, похватала крестовиков тряпкой и выкинула в окно всех до единого.
Утром посадили в автобус и отвезли вместе с врачами и медсестрами в госпиталь: они ехали на службу, она – к зримому результату этой службы. Хамски строгая старшая медсестра в палату не пустила, только передала записку, написанную знакомой, но уже нетвердой рукой. Едва разобрала сыновьи каракули:
Мама, когда меня не станет, послушай Down By The Seaside и In My Time Of Dying [8]
«Он любил рок-музыку, старый Led Zeppelin, их пластинки семьдесят пятого года. Господи, меня саму тогда ещё только-только в детский садик привели».
Она перечитывала эту записку бессмысленными глазами в тесном пропахшем хлороформом коридоре, а потом сестрахозяйка повела её к главному хирургу…
Известие о смерти сына выдержала спокойно. Хныкала всегда одна, никто никогда не видел её слёз. Всё остальное не хотела сейчас вспоминать: опознание в морге, фальшивые соболезнования поддатого командира части, свидетельство о смерти, подписи на документах о материальной компенсации, перевозка тела, похороны с почётным эскортом и хлопками выстрелов при закладке гроба в могилу. Подарила старшей сестре коньяк, та смилостивилась и всё рассказала. После перелома позвоночника Дёма пришёл в сознание всего один раз, за сутки до её приезда, улыбался, попросил клочок бумаги, написал записку и попросил передать ей.
«Это песни из того альбома, композиции, как он говорил… Всё точь-в-точь про него… Не хочу здесь сидеть, плевала я на пандемию и COVID-19! Карантин для слабых!»
Надев плащ и нахлобучив кое-как бесполезную городскую шляпу, прихватив клатч со смартфоном, стремительно вышла из номера и заспешила на лестницу. Ресепшен пустовал, из столовой пахло водкой.
Надежда Константиновна сама отперла знакомый замок и выскочила на воздух, сырой, прогорклый от гниющего по берегам просоленного прибоем валежника. Пересекла опустелое к вечеру шоссе и знакомой тропинкой меж обезлюдевших домов с погасшими глазницами зарешеченных окон решительно зашагала к морю.
Проскрипев по омертвелому дощатому солярию, спустилась на потемневший песок и, увязая туфлями в рассыпчатой гальке, побрела по косе, подальше от людей. Справа забелел бесконечный трёхметровый обрыв, кое-где валялись сохлые брёвна, она их медленно огибала и шла дальше.
«Тут лани водятся, олени. Но далеко, поближе к пьяному лесу и дюне Эфа».
Вокруг, под руководящими дуновениями просолёного леденелого ветра, ей рукоплескала волнующимися хвойными лапами девственная природа. Далеко вперёд тянулись заповедные ельники и липовые рощи. Поросшие непроходимым кустарником песчаные гребни, круто скатывающиеся к отмелям холодной волнистой Балтики, помнили викингов, норманнов и древних русичей.
«На обрыв не поднимусь, там подлесок в паутине, кусты цеплястые. Без резиновых сапогов и в летний день не сунуться, настоящие джунгли… А ещё здесь снимали сериал “Долгая дорога в дюнах”, старый уже фильм. Мне Дёма на день рождения DVD подарил с полной версией, все серии…»
Она замедляла шаг, ощущала предательскую ломоту в костях, чувствовала как слабеют ноги, но не жалела обувь и маршировала вперёд, не оборачиваясь, всё дальше от вновь зажёгшихся огней неласкового курортного поселка, которых уже не могла увидеть. В шуме волн, ополаскиваемая пенистыми мутными брызгами, неумолимо приближалась к первому едва заметному песчаному гребню, срывала с рук янтарные украшения, подаренные когда-то сыном на день рождения, и зашвыривала их в Балтийское море, всё глубже увязая в зыбучем предательском песке…
12–17.08.2011, Калининградская обл. – 3–9.04.2020, Московская обл.
Свиноголовые
Центр города стремительно пустел: последние посетители убегали из летних кафе, растрёпанные официантки в спешке складывали столы и стулья и затаскивали рогатые пластмассовые стопки в застеклённые офисы. Щелкали створы захлопываемых ставен, потрескивали рекламные щиты, и мигали растерянно светофоры, которых уже никто не воспринимал.
У тяжелоколонного здания горсовета не было ни души. Окна горели лишь на верхних этажах, у входа мерцали сигаретные искорки. Близлежащие тротуары окутала липкая волнующаяся мгла. Прикрывая обветренной ладонью лицо и сжимая в другой руке всё ещё защищавший его зонт, он выбежал к скверу, посеченному рядами колючих, аккуратно остриженных акаций, расходящихся параллельно и перпендикулярно.
Откуда-то издалека стремительно надвигалась чернота. В её пугающе мрачной слепой тени кто-то, тужась, выхаркивал сиплой пропитой гортанью старую советскую песню про одинокую гармонь. Это и был его последний связной в Запорожье. Бывший запевала гарнизонного клуба пел здесь ежевечерне от сих до сих, невзирая на дождь и слякоть. Он, как и покойный Паша Цеверимов, тоже когда-то служил авиамехаником в давно расформированном Воронцовском авиаполку.
Скамейка, на которой пыхтел старик, пряталась в укромном углу. Когда приблизился, безголосое пение стихло.
– П-п-р-ри-в-вет, Яш-ша… Е-есть «Бел-бел-бело-омор» из Мо-о-ос-с-с-квы…
В темноте послышался облегчённый вздох, и ноздри овеял сивушный перегар.
– А, сынок, здравствуй… А я думал опять эти, с полудня околачиваются тут, клянчут спички… – Вымокший связной с тревогой всмотрелся в огни горсовета. – И чего вынюхивают?.. Рэкетиры, поди…
Старик отложил гармонь и вцепился шершавой пятернёй в локоть.
– Камарова сто пятнадцать… Там тебя ждут. Поторопись, шторм идёт с Крыма, каких не бывало…
«Улица Камарова, 115. Там теперь точка. Далековато… зато надежно, подальше от любопытных глаз… Скорее, скорее сваливай…»
Что-то подсказывало ему, что здесь не стоит задерживаться.
– Атлантический ураган… Вишь, беда какая… Когда ещё распогодится-то… А-а, газетки привез…
Сунув связному свёрток с обещанной «Правдой», он сложил зонт и, не оборачиваясь, заспешил из темноты сквера к просвету остановки 17-го автобуса.
«Только бы не отменили коммерческий рейс…»
Сумку перекинул за спину, и теперь сложенная вдвое ручка больно давила на плечо, так что приходилось её периодически оттягивать.
«Опять тянешь лямку… Всю жизнь так. Вот ещё забота: не побить завернутые в рубашку диски-болванки».
В голове затренькала старенькая песенка, услышанная в допотопные застойные годы на телевизионном концерте для киевского партхозактива, где присутствовал сам Брежнев.
«“Спасибо вам за ваш партийный по-о-одвиг, товарищ генеральный секретарь!..” Ща получишь свою звезду героя, сам нарвался… Позагорать ему захотелось… Иди, иди на грозу, 05-й… Прощай, немытая Милена, жена агента Number Five…»
В напиравшей предштормовой темноте, шарахаясь от шквальных брызг дождя и пугливых прохожих, заныривавших в подъезды и дворы, шагал, полусогнувшись, по неосвещённому переулку к очередной цели. Прорывался сквозь струистую влажную пелену, уворачивался от клонимых ветром гибких крон, хлеставших асфальт, и, наконец, выскочил на липкий свет фар гудевшего вхолостую автобуса.
Потрёпанный экскурсионный «ЛАЗ», забитый по утрам пляжными отдыхающими, вбирал в пропахшее октановым числом нутро смельчаков, решившихся прорываться к своим домам и коттеджам, возведенным на песчаниках Воронцовской косы у самого моря.
