— Так вы не видали того… самого поразительного?

— Кроме отворявшейся двери, ничего не видала, а вы?

— Я видел какую-то странную фигуру огромного роста, что-то вроде тени, пробиравшуюся вдоль стены от камина к маленькой двери.

— Не была ли это тень от лампы и экрана перед камином?

— Но теперь я ее не вижу, а экран стоит на том же месте. Да это была и не тень, а скорее прозрачный, точно из дыма, облик мужчины в старинной каске. Лица я не рассмотрел, а каску видел совершенно ясно. Подойдя к маленькой двери, он обернулся ко мне, поднял руку и показал по направлению к лестнице.

Баронесса писала с каждой минутой быстрей и быстрей и вдруг остановилась, поставив с шумом точку. Карандаш изломался, а она открыла глаза. Но, хотя она смотрела на мужа и на графиню, переводя глаза от одного на другого, но взгляд ее был какой то мутный, неопределенный; она, видимо, ничего не видала, не вполне еще пришла в себя.

Едва баронесса открыла глаза, как в столешнице раздалось пять громких стуков. Через несколько секунд они повторились, опомнившаяся Вера начала говорить вслух русскую азбуку, и торопливо записывать указываемые буквы. Почему говорила она азбуку русскую, которую даже не знала подряд наизусть, она в эту минуту не отдавала себе отчета, а поняла только после, прочитав подпись говорившего духа.

Сложилась следующая фраза:

«Отведите Машу в столовую и скорее подкрепите ее пищей. До утра ничего ей не говорите и не показывайте, и все обойдется благополучно. Я постоянно была при ней, я ее усыпила, чтобы успокоить и охранить от того, кто заставлял писать ее руку. Софья Литвинова» (Имя покойной матери баронессы Марьи Владимировны фон Ф.).

Не потерявшись ни на минуту, Вера еще раз прочитала про себя записанное ею и осторожно вынула из-под рук Мари большой лист почтовой бумаги, исписанный старинным немецким почерком. Барон сидел молча, ни в чем не принимая участия.

— Я, кажется, уснула, как досадно! — заговорила Мари, протирая глаза и нервно потягиваясь, едва только почтовый лист исчез в кармане графини. — Ну что ж, было у вас что-нибудь?

— Ничего интересного, — поспешно ответила графиня, — все время были стуки в столе и в полу, но на мою азбуку они не отвечали, ничего осмысленного не выходило.

— Стало быть, нас обманули! Досадно и глупо! А я так верила, так ждала 15 июня… Однако, как мне есть хочется, пойдемте чай пить. Я, кажется, даже ужинать буду сегодня.

Баронесса вышла первой из кабинета, и Вера успела шепнуть барону, чтобы он ничего не говорил жене до утра.

— Предоставьте мне рассказать ей все за утренним чаем.

— Вы прочли, что она написала?

— Нет еще… Завтра, завтра все узнаете, а сегодня, ради Бога, молчите.

Чай прошел очень весело для обеих дам, обе кушали с большим аппетитом, барон же едва проглотил один стакан чая, так был он взволнован. Мари не переставала трунить над мужем, над его бледностью и растерянным видом.

— Что же, будешь теперь верить, что не сэр Гарлей стучал на нашем петербургском сеансе?..

Как ни весело было графине торжествовать над соперником в лице барона Адольфа, она со жгучим нетерпением ожидала минуты, когда останется одна в своей спальне и прочтет сообщение духа.

И вот желанная минута наступила. Раздевшись наспех, Вера отослала горничную, заперлась на задвижку и разложила на столе таинственное писанье, но увы! ее поверхностного знания немецкого языка не хватило на трудную работу. Разобрав кое-как крупный, довольно четкий, хотя и старинный почерк, она не справилась с большей частью непонятных для нее старинных выражений, поняла одно, что речь шла о какой-то Бланке, о братоубийстве, о чьем-то портрете, и что окончательного решения тайны надо искать в Северной башне.

«Верно, в той кладовой, куда меня не пустили», — думала Вера, засыпая, когда на башенных часах давно пробило четыре.

— Маша, — так начала графиня, как только они уселись втроем за утренний чай, — я тебя вчера обманула…

Баронесса удивленно взглянула на подругу.

— Ты, кажется, удивляешься, что я назвала тебя Машей?

— Да, меня так называла одна мама; ты же никогда.

— Не пришло бы в голову назвать Машей и сегодня, если б… не она… приказала ничего не говорить тебе до утра.

— Разве мама говорила вчера с вами, пока я спала? — спросила Мари дрожащим от волнения голосом. Моя милая мама… Что же она вам сказала?

— Прочти, вот что записано мной по стукам, и заметь, по-русски…

— Мама не любила говорить с нами ни на каком другом языке. В этом, также как и в имени Маша, я узнаю ее.

— Прочти, пожалуйста, вслух, Мари, ведь я ничего не знаю, — вмешался барон.

Но взволнованная баронесса прочитала про себя и молча подала листок мужу. На глазах ее блистали слезы.

— Видишь, Адольф, как они там о нас заботятся. О, моя милая мама… ты была вчера со мной!.. Почему же я этого не почувствовала, не сознала? Хотя бы ты во сне показалась мне.

— А то, что написала Мари, графиня?

— Как я написала?

— Да. Ты все время, пока спала, быстро писала, но я не сумела понять твоего писания, оно по-немецки и каким-то странным языком. Надеюсь, барон разберет и расскажет нам…

— Позвольте мне листок, я переведу вам по-французски, или по-русски, как прикажете…

— По-русски, по-русски, — закричала Мари, — ведь ты знаешь наш язык, иначе я ни за что бы за тебя не вышла!

Пока барон, удалившись в кабинет, взволнованно принялся за рукопись жены, Вера рассказала ей все подробности знаменитого сеанса, и баронесса, под влиянием своего твердого убеждения в охранении любимой матери, выслушала все совершенно покойно, нисколько не пугаясь.

— Так это один из баронов Ф. водил моей рукой?

— Водил ли твоей рукой, или каким иным, для нас непонятным способом заставлял тебя писать. Так сказал дух твоей матери, больше мы ничего не знаем и не имеем никакой возможности проверить ее слова.

— Я не нуждаюсь в проверке, я верю и так всему, что скажет мама, я так счастлива, Вера, что она бывает иногда со мной! Ты ее не знала, она была такая добрая, такая святая женщина, если б я могла, хотя сколько-нибудь, походить на нее!

— Постарайся, это в твоей власти, конечно, с помощью Господней!

Прошло более часа, прежде чем вернулся барон, но подруги, увлеченные своим разговором, почти не замечали его отсутствия; их остывшие чашки стояли нетронутыми на столе.

— Вот, mesdames, что я разобрал, — сказал барон, входя в столовую с двумя листками бумаги в руках, — все это так чудесно… язык характерный, позапрошлого столетия, и я не без труда разобрал его, почерк тоже очень старинный… Что же это такое?.. Я решительно теряю голову…

— Читай скорее, после поговорим, — закричала Мари.

— Слушайте.

«В этой самой комнате, возле камина, сто сорок лет назад, я совершил — страшно вымолвить — ужасный, противоестественный грех братоубийства. Несчастный Бруно, умирая от моей руки, проклял учреждение первородства, бывшее коренной причиной наших распрей и моего преступления. Его проклятие тяготеет над всеми первенцами нашего рода. Адольф может снять его, если исполнит завещание Бланки. Мне дано показаться ему в сей ваш момент, чтобы удостоверить его в нашем существовании и научить молиться. Вы найдете завещание в старой кладовой Северной башни, в углу, у левой стены, в ее портрете. Снимите раму и увидите, кроме тетради, небольшой плоский ящик с драгоценностями. Я читаю в сердцах ваших, вы неспособны ими воспользоваться для себя, вы успокоите блуждающую тень нового Каина.

Портрет ее, моей невинной жертвы, должен быть восстановлен на принадлежащем ему месте, между мною и моим наследником, на пустом месте в картинной галерее, которое я не позволял занимать ничьим другим портретом.

Перед смертью телесной, по милости Творца, я раскаялся в моем грехе и горько его оплакал.

Я хотел искупить его насколько это было в моей власти. Жестокий сын моей второй жены, — мне тяжело называть его моим сыном, — не допустил дряхлого старика, разбитого горем и угрызениями совести, поступить так, как повелевала ему честь и совесть, возвратить внукам Бруно то, что принадлежало им по нраву. Теперь все неправильно присвоенное отцом моим и мною уже вышло из рода. Чем вы владеете, то ваше.