— Но почему же вам не хочется верить такому, на мой взгляд, отрадному факту, доказывающему, что мы продолжаем жить и после смерти тела?

— Как вам объяснить, почему не хочется? Полагаю, потому, что ваши факты ломают, выворачивают наизнанку все мои понятия, всосавшиеся в мою плоть и кровь с тех пор, как я выучился мыслить. Ведь мне приходится теперь переучиваться, в мои-то лета!.. А это трудно и даже просто неприятно, досадно сказать себе, что ты прожил всю свою жизнь дураком, не понимая самой сути жизни… Да я еще, слава Богу, не матерьялист, верю, хотя довольно неопределенно, больше по привычке, в продолжение нашего существования за гробом, по крайней мере, не отвергаю его. А каково матерьялисту, усвоившему сознательно свои понятия, полюбившему их всем своим существом! Знаете, графиня, такому человеку почти невозможно поверить медиумическим явлениям, слишком они ему противны по своей сущности… Для этого надо быть вполне добросовестной и очень хорошей личностью… Я полагаю, что человеку, совершенно успокоившемуся на матерьялизме, вполне примирившемуся с мыслью о своем уничтожении, — чего я, например, никак не мог достигнуть: если не верилось, то чувствовалось всегда, что есть что-то, чего я не понимаю. А тому, кто примирился и успокоился, должно быть, если не легче, то привольнее живется на свете, хотя и толкуют они о каком-то чувстве человеческого достоинства… а все-таки море по колено!.. И как же такому человеку захотеть, именно захотеть поверить вашим фактам, идущим вразрез не только с его обычным мышлением, но и с его желаниями. И видит, а не разумеет!..

Барон говорил быстро, горячо и настолько взволнованным голосом, что и для графини, очень мало его знавшей, становилось ясно, как сильно подействовали на него открытия этого знаменательного дня, если могли его вывести из его нормального состояния великосветской сдержанности. А сын и невестка с удовольствием смотрели на старика, никогда так не высказывавшегося перед ними. Все притихли, водворилось молчание, пока барон первым не прервал его.

— Хотя я вырос на россказнях моей няни о нашем замке, как о заклятом месте, в котором ходят привидения, слыхал от нее же, что дед умер вследствие своего ослушания приказаний таинственной силы, но вся эта история, которой, вероятно, я верил в детстве, тотчас же испарилась, как только юношей я попал в иную среду, закалившую меня в понятиях, не допускающих ничего таинственного. Я воспитывался за границей, и, по окончании университетского курса в Гейдельберге, мы несколько лет, до самой кончины родителей моих, случившейся почти одновременно, путешествовали все вместе по Европе, и, когда сестра Матильда вышла замуж в Мюнхене, я бы, вероятно, совсем отчудился от родины, позабыл бы все, что касалось моего наследственного поместья, если б не сестра, выросшая в замке. Отец, особенно же мать, неохотно о нем говорили, но Матильда пробовала не раз, несмотря на мои насмешки, рассказывать мне про вечера 15 июня, от которых, впрочем, ее всегда куда-нибудь увозили, и она знала нашу семейную легенду только по рассказам няни и экономки, что, конечно, послужило для меня достаточным основанием ничему не поверить. С таким взглядом приехал я в замок принимать мое родовое наследство, и первое, что я нашел в бумагах отца, это письмо его ко мне, требование, на основании завещания деда, чтобы я никогда не проводил 15-го июня в замке. В первую минуту, это — как я предполагал, соображая его с рассказом Матильды — суеверное требование сильно меня покоробило, однако я сказал себе, что из уважения к воле отца я всегда буду исполнять его. Потом мне, естественно, захотелось понять причину таинственного запрета и я начал разбирать старинные акты и бумаги.

— И что же, нашли что-нибудь? — спросила баронесса, давно нетерпеливо слушавшая рассуждения свекра.

— То, что, после долгих изысканий, нашлось в мемуарах моей прабабки, показалось мне настолько нелепым и оскорбительным для здравого смысла, что я бросил их, не дочитав и до половины, и теперь ничего последовательно не помню. Вы можете сами прочитать их, если хотите, также как и связку старых писем, тщательно собранных прабабушкой, должно быть, страстной охотницей до всего чудесного.

— О каких-то старых письмах или бумагах говорится в загробном сообщении Адольфа IV, — сказал молодой барон, а старый иронически улыбнулся.

— Никак не могу я привыкнуть относиться серьезно к этому сообщению, точно кошмар какой овладевает мной и я невольно себя спрашиваю: вижу ли я все это наяву, или во сне? Однако, в этом сообщении упомянут один действительный факт, именно, то обстоятельство, что богатые владения фон Ротенштадтов находились в нашем роде при двух поколениях, и, должно быть, неправильно, так как позднее они были у нас отняты посредством процесса, длившегося целых тридцать лет, дальними родственниками из боковой линии угасшего рода. На это существуют акты. Скажи, Адольф, ты знал это и, может быть, говорил и Мари?

— В первый раз слышу не только о процессе, но и фамилию фон Ротенштадтов.

— Наследство их получили Фиц-Гагены, которых ты знаешь.

— Папа, неужели вы ни разу не поинтересовались проверить каким-нибудь способом рассказы о привидении? — спросила баронесса.

— Как же мог я их проверить, когда мне было запрещено оставаться в замке в роковой вечер? Да, по правде сказаться, я и не желал проверять их. Уезжая на 15 июня, я всегда увозил с собою жену и детей. Раз, помню, ты, Адольф, еще очень маленьким, заболел в это время и должен был остаться в замке с гувернером. Мать твоя, беспокоясь о тебе, захотела тоже остаться, но я настоял, чтобы она ехала со мной, а по возвращении домой дал почувствовать гувернеру, что не желаю ничего слышать. Мне было противно касаться этой нелепой истории, хотя бы для того, чтоб удостовериться, что ничего подобного не существовало. Я никогда не говорил о ней даже с твоей матерью.

— А почему, папа, вы не хотели позволить мне повесить мой портрет на пустое место в портретной галерее? — опять спросила баронесса.

— По той самой причине, которую я высказал тебе тогда, что не хочу, чтобы жена моего сына заменила место женщины, обесчестившей свое имя. До тебя, наверное, дошел рассказ о том, что будто тот же дед мой пробовал несколько раз повесить на пустое место чей-то портрет, и на следующее утро непременно находил его на полу. Я этой истории, конечно, не верил, но слыхал ее от старой няни позднее, вернувшись в замок уже владельцем майората. Она одна, до самой своей смерти, пользовалась привилегией говорить со мной о привидениях; но ей было строго запрещено рассказывать о них жене.

— А теперь, папа, вы поверите несчастной Бланке, не откажетесь исполнить ее требования?

— Бланка, или, лучше сказать, ее рукопись — факт не из того мира, а из этого. А я еще никогда ничего чужого себе не присваивал, — гордо прибавил старый аристократ, целуя невестку в лоб, и вышел из кабинета, захватив с собой рукопись, найденную в раме старинного портрета. В этот вечер он более не возвращался; молодые люди провели его втроем, толкуя все об одном и том же.

На следующее утро за чаем собралась одна молодежь, старый барон не показывался; и, когда сын пошел к нему, то нашел старика в халате, что случалось с ним нечасто, очень мрачным, очень нервным, сидящим за чтением рукописи Бланки фон Ф.

— Дурно ночь спал, несмотря на вчерашнюю усталость, — сказал он, здороваясь с сыном, — а хочется скорее узнать что тут такое, и окончательно решить для себя роковой вопрос. Да вот глаза плохо служат; стар я становлюсь, Адольф, пожалуй, скоро придется тебе распоряжаться замком.

— Что за мрачные мысли, отец, откуда они у тебя сегодня берутся? Стыдись, посмотри на себя в зеркало. Ты, право, бодрее и сильнее меня!

— А вот, откуда они берутся, из вашего духовного мира, с которым мне приходится впервые знакомиться, и я, признаюсь, растерялся. Извини меня перед графиней, я до обеда не покажусь.

— Не хочешь ли, чтобы я тебе помог?