— Пока нет, сперва надо одному справиться с отдельными буквами, потом, когда глаза окончательно откажутся служить, я пришлю за тобой. Ты будешь писать под мою диктовку, ведь для наших барынь придется рукопись перевести; даже и Мари не поймет такого старинного слога.

Вернувшись в столовую, Адольф нашел приятельниц в сильном споре: графиня непременно хотела тотчас же ехать в Дубельн, сгорая нетерпением узнать, действительно ли существует Зельма Фогт.

— Это пустяки, Вера, завтра мы поедем все вместе, — говорила баронесса. — Уговори ее, Адольф, сидеть смирно, — прибавила она, обращаясь к входившему мужу.

— Я надеюсь, что графиня не покинет нас, узнав, как батюшка расстроен. Она одна может рассеять его мрачные мысли.

— Как мрачные мысли?

— Слишком сильно подействовало на моего старика вчерашнее открытие: я впервые слышу, что он говорит о своей близкой смерти.

— Так пойдемте все к нему! Бедный папа! — воскликнула баронесса.

— Вас, mesdames, он не примет, он не в параде, а мне действительно лучше пойти к нему, хотя он и отослал меня к вам.

Оставшись одни, дамы перешли в кабинет и опять принялись за чистку бриллиантов.

— Посмотри, какая прелесть, — говорила графиня, прикладывая пряжку к корсажу, — я сделаю из нее брошь. Неужели, Мари, ты так-таки и не оставишь себе ничего хотя бы на память о таинственном событии.

— Ни за что, ничего!.. Я уже сказала… Эти бриллианты наводят на меня ужас!

— Почему? Решительно не понимаю твоего суеверного страха. Если вы исполните желание Бланки и Адольфа IV, чего же тебе бояться?

— Страшно, безотчетно страшно…

Разговаривая, баронесса машинально положила руки вместе с серьгами, которые перед тем чистила, на небольшой, стоявший перед ней столик. Вдруг он резко подвинулся на несколько футов, а в отдаленной стене раздалось пять глухих стуков. Баронесса вздрогнула и поспешно приняла руки.

— Сиди смирно, положи руки опять на стол, разве ты не слышишь, что требуют беседы? Заметь, что это во второй уже раз начинаются стуки, как только ты заговоришь о твоем отвращении к бриллиантам. Не трогайся с места, не прерывай медиумического тока, я сейчас достану нашу азбуку, карандаш, бумагу и присяду к тебе.

Через минуту сеанс устроился по всем правилам, а не более как минут через пять столик поднялся всеми ножками по крайней мере на четверть аршина от пола и так и застыл в воздухе; в столешнице же, в то же время, послышалось пять ясных стуков.

Графиня стала молча указывать на азбуку левой рукой и записывать буквы правой, пока баронесса сидела совершенно безучастно, едва ли понимая, что вокруг нее происходит. Опомнилась она, когда Вера прочла вслух записанную ею по стукам фразу:

«Напрасно предаешься суеверию, Маша. Если поступите справедливо, никакое несчастье тебя не постигнет. Я желаю, чтобы ты купила себе что-нибудь из вещей на память поразительного доказательства вам, по милосердию данного».

— Это опять мама! — воскликнула баронесса, оживляясь, и, выхватив листок из рук графини, быстро поцеловала его и потом перекрестилась.

— Исполню, исполню, мама, куплю себе серьги; склаваж же и колье слишком дороги, ты бы сама не посоветовала мне разорять мужа!

Послышалось опять пять стуков и стол тихо опустился на пол. Теперь баронесса с напряженным вниманием следила за буквами, читая по мере того, как записывала их графиня.

«Опять суеверие, Маша, зачем веришь слепо каждому нашему слову? Рассуди сама, может ли принести несчастье вещь, правильно приобретенная, и действуй по рассудку».

Дочитав последнюю букву, баронесса воскликнула:

— Как же могу я не верить тебе, мама, я чувствую, что это ты!

— А я все-таки не поверила бы слепо, каким бы именем мне не говорили, и обсудила бы все сказанное сама, и тебя прошу, Мари, не увлекайся: безотчетная вера в сообщения лишает человека его человеческой свободы, и может довести до полного абсурда.

Послышались три утвердительных стука, а через небольшой промежуток пять; графиня снова принялась указывать азбуку и вскоре прочитала:

«Уверьтесь отсюда в существовании Зельмы, это возможно для Веры и успокоит владельца майората».

— Что же, надо телеграфировать?

Три стука.

— Кому?

«Подумай и вспомнишь», — сложилось по азбуке, и затем все прекратилось; сидевшие за столом дамы внезапно почувствовали, что двигавшая его сила удалилась; и, посидев еще немного, встали.

— Решительно не понимаю, к кому могу я обратиться в Дубельте? — задумчиво говорила графиня.

— Надо спросить Адольфа, он, наверное, кого-нибудь укажет.

— А прежде всего, надо бы составить протокол нашего импровизированного сеанса для твоего beau-pere, чтобы он не сказал, что мы все это выдумали apres coup[12].

— Как же это составляется протокол и для чего? Я слыхала, что в полиции и в судах составляются протоколы, а не у спиритов, — засмеялась баронесса.

— Для чего составляются протоколы в судах, для той же цели и у спиритов, чтоб отсутствующие лица, кому о том ведать надлежит, по выражению Поля Светловского, знали, как произошло известное событие. Не знаю, так ли это в судейских протоколах, а в наших важны самые мелкие подробности, дающие самые ясные понятия о том, как именно происходило явление, при какой обстановке. Например, где кто сидел, в каком положении были руки членов кружка, не было ли возможности действовать ногами, не было ли посторонних лиц в комнате, сидевших вне кружка, были ли заперты двери и окна и прочее… Часто от недостатка этих подробностей, особенно при темных сеансах, является сомнение в подделке явлений или, по меньшей мере, они приписываются фантазии членов кружка, не принявших достаточно строгих мер против могущей встретиться недобросовестности или излишка воображения между присутствующими.

— Понимаю, что же должны мы теперь записать?

— Бери перо и пиши все, что ты видела и слышала.

— Я, право, ничего не помню, кроме стуков, сначала в стене, а потом в столешнице, да еще, что мама говорила…

— Не помнишь даже и того, как стол во время первого сообщения висел в воздухе, не касаясь пола?

— Неужели?.. Я даже этого и не заметила… ах, как досадно, очень бы хотелось видеть это самой… Знаешь, Вера, мне тогда, в начале сеанса, как будто опять спать хотелось, я пришла в себя только, когда ты прочла сообщение мамы.

— В таком случае, протокол немыслим; это было бы мое единичное заявление, а тут важно только замеченное всеми, как доказательство объективности явления. Досадно!

— Успокойся, папа поверит тебе на слово!

— Эврика!., вспомнила! — воскликнула графиня.

— Что вспомнила?

— Кому телеграфировать в Дубельн. Со мной в поезде ехал Мейнгардт, он должен был пробыть в Митаве у отца несколько часов и тотчас же с ним вместе ехать в Дубельн. Я спрошу его, с уплаченным ответом, жива ли Зельма Фогт, дочь банщика Фреда? По словам твоего мужа, его там все знают. Давай писать телеграмму.

Еще задолго до обеда баронесса лично сама распорядилась отправить на железнодорожную станцию телеграмму, да еще при письме к главному телеграфисту с просьбой прислать ответ, не мешкая ни минуты, и затем было решено, что отправка телеграммы останется тайной между приятельницами до получения ответа.

— А как никакой Зельмы нет, что подумает Мейнгардт о моем вопросе? — говорила графиня, когда для обеих дам наступил довольно тоскливый промежуток времени, и им пришлось сидеть вдвоем, ничего не делая, в нетерпеливом ожидании, когда старый барон прочтет им историю несчастной Бланки.

— Ты думай, как хочешь, а я твердо уверена в существовании Зельмы с той минуты, как о ней говорила мама, — отвечала неисправимая в своем сердечном доверии баронесса.

С последним ударом обеденного колокола оба барона показались на пороге столовой, где минут пять уже ожидали их дамы долготерпение которых, увы! не вознаградилось нисколько. Перевод рукописи далеко не был окончен, а старый барон заставил молодого дать себе честное слово, что, пока не поставится последняя точка, тайна Бланки не будет никому открыта.