— Барон Адольф III обещал мне порядочный кушик за мое содействие его планам, а мне этого только и надо.

— Я именем Бруно и своим обещаю вам вдвое больше, только увезите меня отсюда в Стокгольм.

— Не хочу ничего от проклятых Ротенштадтов, никогда не поверю им! Вдвоем с опекуном мы сладим с тобою, иди лучше добровольно за Адольфа, не раздражай своего грозного повелителя, горько раскаешься, вспомни характер Адольфа в детстве!

Я ничего не ответила, я решила в эту минуту окончательно, что убегу к Бруно. На другой день приехал опекун; по совету кормилицы я сказала ему, что подумаю, и просила дать мне три месяца сроку; мачеха опять стала со мной ласковей, а опекун видимо был в восторге. Я успокоилась, они не подозревали моего плана, и мы тотчас же приступили к его исполнению.

За несколько золотых кормилица нашла верного гонца в Улеаборг, где Бруно стоял с своим полком гарнизоном. А через три недели, как только улеглись в замке, я вышла в парк и очутилась в его объятиях. Небольшая колымага, заранее снабженная мамкой всем для меня необходимым, ожидала нас, и мы тотчас же пустились в путь, оставив кормилицу дома соглядатаем. В длинную осеннюю ночь, при приготовленных в нескольких местах подставах, мы успели отъехать очень далеко прежде, чем заметили мое отсутствие. В отдаленной захолустной корчме ожидал нас пастор; на рассвете следующего дня мы сделались мужем и женою и поскакали далее. Могла ли я думать, чтобы брак наш, получивший небесное благословение через служителя церкви, будет поруган злодеями. О, Господи! сжалься надо мною! Я не виновна, я никогда не изменяла Бруно, я готова с чистой совестью встретить его перед престолом твоей славы!

Мы отъехали далеко, далеко, в другую провинцию, и в захолустном поселке, в маленькой хижине провели два блаженных месяца, пока нас везде искали как беглецов, как преступников… Я не могу говорить об этом времени… я чувствую, что мысли мои мешаются: что я такое теперь? Чья я жена? Я бедная узница, поруганная в моей супружеской чести, мать, лишенная своего ребенка, сама добровольно его отдавшая в чужие люди, чтобы избавить от лютой смерти.

Бруно вынужден был оставить свой полк без спроса, сделаться дезертиром. Вначале он скрыл от меня это обстоятельство, да я бы и не поняла, какой опасности подвергал он себя из любви ко мне. Деньги наши стали приходить к концу, и мы поневоле должны были решиться оставить наше убежище, ехать в Стокгольм, где у меня был при дворе дядя по матери. С его помощью я надеялась дойти до короля, выпросить прощение мужу в его невольном преступлении, выпросить и восстановление меня в правах, им мне дарованных.

Все было готово к нашему отъезду, я, глупая, как ребенок радовалась мысли ехать в столицу, где я никогда не бывала, кажется, и сам Бруно не вполне понимал, какой опасности он подвергался, если нас поймают, прежде чем мы дойдем до короля.

Вот мы и выехали радостные, счастливые… Нет, я не могу рассказывать далее… Я опять с ума сойду… Нас поймали, разлучили… Я опомнилась в моей девичьей комнате после трехнедельной горячки… О, Господи, почему не дозволил Ты мне умереть тогда невинной, верной женою моего Бруно!

Возле меня сидела кормилица. Она так ловко вела себя, что ее ни в чем не заподозрили и не удалили от меня. Изверги, впрочем, дорожили моею жизнью; им нужны были мои деньги. Выписанный из Риги доктор жил безотлучно в замке и на горе вылечил меня. Когда я совсем оправилась, опекун пришел в комнату и объяснил, что он и мачеха готовы простить мое недостойное поведение, если я соглашусь выдти за Адольфа.

— Но ведь я жена Бруно, мы законно обвенчаны, как же могу я выйти замуж от живого мужа?

— Можно сделать и так, что ты вскоре будешь вдовою. Если я выдам Бруно, его расстреляют как дезертира.

— Где Бруно? — закричала я.

— Далеко, я отправил его на купеческом судне в далекое плавание, ты никогда не увидишь его!

— И все-таки останусь ему верна!

— Живому, или мертвому?

— Вы не посмеете погубить вашего сына!

— Он не сын мне, я проклял его за неповиновение!

Вот все, что я помню… я, кажется, долго не соглашалась, но, наконец, согласилась… Я не имела более силы бороться, я боялась за жизнь моего Бруно. Я была как помешанная в это время, и ничего не помню…

Приехал Адольф и испугался происшедшей во мне перемены. От него все скрыли. Под предлогом моей слабости, нам не позволяли оставаться более пяти минут вместе, и то под строгим надзором мачехи.

Наступил день моего второго святотатственного брака. Я была настолько неопытна, что кормилица в это только утро объяснила мне, что я готовлюсь быть матерью ребенка Бруно… О ужас!.. Да что же мне было делать? Как только я пробовала сопротивляться, мне угрожали смертью моего мужа! Нас обвенчали, я едва выстояла церемонию, ничего не отвечала на вопросы. Что было после, как высидела я парадный обед, я ничего не помню. Под предлогом моей болезни, гостей почти никого не было… Наступила страшная минута неизбежного объяснения. Мачеха отвела меня в парадную спальню, все удалились, пришел Адольф и хотел поцеловать меня. Я с ужасом его оттолкнула, и не мешкая ни минуты, все сказала ему, всю правду. Он, как дикий зверь бросился на меня, называя обманщицей, бесчестной.

Вошел старый барон и заслонил меня собою.

— Ты не должен обвинять ее, на то была моя воля, а мне ты обязан повиновением! Если б она не вышла за тебя, мы остались бы нищими, да еще с потерею чести, — я все проиграл!

— Отец, она говорит, что она жена Бруно!

— Я все знаю, все слышал, и объявляю тебе мою непреклонную волю: если у нее родится мальчик, он будет наследником. Он имеет на это право, он такой же фон Ф., и я так хочу! Слышишь, Адольф! Я беру Бланку под свою защиту, ты не дотронешься до нее пальцем, я запрещаю тебе, я — твой отец и твой повелитель, пока я старший в роду.

Старик взял Адольфа за руку и увел его. В страшных страданиях провела я ночь. Как выжил мой бедный ребенок, как не умерла я сама, не понимаю. Опять сострадательная горячка на некоторое время лишила меня памяти, и опять меня вылечили. Видно, нужно мне было пройти чрез все страдания. Когда я пришла в себя после горячки, Адольфа не было в замке. Его вызвали только к крестинам моей девочки. В соседстве носились про нас странные слухи, и старик потребовал присутствия мнимого отца. Настоящий мой муж, мой Бруно, был далеко и ничего не знал о нас. Свекор хотел назвать внучку Адольфиной, тот, другой мой изверг, не согласился; ее окрестили, как я того желала, Бланкой-Брунегильдой. Старик очень привязался к ребенку, поместил его с кормилицей на своей половине, „чтобы Адольф не смел до нее дотронуться“, сказал он мне, когда я заплакала, увидев, как уносят от меня дочку.

Прошел еще год, Адольф редко бывал дома; я оживала только, когда ласкала мою Брунегильдхен, а молодость все-таки взяла свое, я стала оправляться, опять похорошела. Адольф заметил это, и, к великой радости отца, опять полюбил меня.

Приближается катастрофа, я опять чувствую, как мешаются мои мысли… не умею рассказать по порядку… Мне сказали, что я опять буду матерью, я в ту же минуту почувствовала, что ненавижу моего ребенка…

И вот, в один вечер, это было летом, старика не было дома, с тех пор, как Адольф помирился со мною, он часто стал уезжать в Ригу. Мы сидели вдвоем в Северном кабинете. Я, по обыкновению, молчала… Вдруг, как грозная тень, явился перед нами Бруно, я упала перед ним на колени и лишилась памяти. Когда я пришла в себя, я увидела что-то ужасное… Братья, сцепившись, лежали на полу, вокруг них лилась кровь. Я хотела подойти, освободить моего Бруно, и услыхала его хриплый голос, проклинавший отца, брата, меня…

— Молчи, Бруно, — закричала я, — я невинна, я все так же люблю тебя, они меня принудили, заставили изменить тебе угрозами твоей смерти! Отец хотел выдать тебя начальству, чтобы тебя расстреляли, как дезертира!

В ответ мне послышалось страшное хрипение, Адольф встал и я увидела Бруно, истекавшего кровью. Я бросилась к нему, умоляя его жить для меня и для нашей дочери.