«Его «История», отличаясь фактической полнотой, не удовлетворяет требованиям современной науки. Автор стоит всецело на богословской точке зрения; явления русской церковной истории он рассматривает с их, так сказать, официальной стороны: излагает, прежде всего, подвиги святых мужей и иерархов на пользу русской церкви, а затем идет рассмотрение ересей и расколов как отклонений от правильного понимания православного учения. У него нет указаний на внутренний процесс восприятия русским народом истин христианства, а равно и на причины отклонения от церковного учения. Историю русской церкви преосвященный Филарет излагал с теми же приемами, с какими излагал политическую историю России Карамзин…»[71] Действительно, по общему мнению критиков работы архиепископа Филарета, главнейшим ее недостатком было: «…слабое освещение духовно-нравственной жизни народа и сосредоточение лишь на «церковно-правительственных факторах»[72].
В середине 19-го века проблемами русской истории (в том числе и вопросом взаимодействия христианства и язычества) занимались также митрополит Макарий (Булгаков), А. П. Щапов, Ф. М. Достоевский и т. д. Однако и эти мыслители не смогли (или не захотели) всесторонне раскрыть данную проблему и посему, описывая имевшее место в сознании русских людей двоеверие, более всего ссылались в своих трудах на трудность искоренения религиозных верований, которые, по слову митрополита Макария (Булгакова): «…существовали, может быть, целые века и тысячелетия»[73], а также на трудности, связанные с катехизацией (т. е. изучением основ христианской веры новокрещенными).
В этом смысле фундаментальная работа митрополита Макария вызывала, и до сих пор вызывает достаточно много нареканий со стороны историков 19-го, 20-го веков. Так, например, прот. Г. Флоровский писал: «У. Макария исторической перспективы вовсе нет. Он ограничивается повествовательным прагматизмом и дальше хронологического сцепления событий не простирается. Критика источников почти отсутствует. Макарий остается и в истории только собирателем известий и текстов. Его история не больше, чем «историографическая мозаика» (как отзывается о ней Η.Η. Глубоковский). Фактическая обстоятельность и есть единственное достоинство этого многотомного труда. Это памятник изумительного трудолюбия и благородной любознательности. И на известной ступени ученой работы фактическая обстоятельность есть действительный и важный шаг вперед. Но этим не искупается методологическая беспомощность. Гиляров-Платонов называл метод Макария «механическим». Вернее сказать, метода у Макария вовсе и не было. Его «история» написана без метода и без руководящей мысли. Это – история, написанная не историком. Историческому рассказу Макарий научился в процессе работы, и последние тома живее первых. Но метода он так и не приобрел…»[74]
Необходимо также сказать несколько слов об ученике, а впоследствии и друге преосвященного Филарета (Гумилевского) А. В. Горском (1812–1875). Хотя специфика его работ и не касается непосредственно рассматриваемого нами вопроса, все же характеристика задач, которые Горский ставил перед историками, очень близка автору данной работы: «Горский был не столько археографом, сколько историком в прямом смысле. Документы и памятники он воспринимал взглядом исследователя. И у него было продуманное историческое мировоззрение, своя философия русской истории…С этим и связан его постоянный интерес ко внутренней жизни самого церковного народа – как принималось христианское учение в быту и в жизни… И именно к урокам Горского восходит у Гилярова-Платонова такое определение задачи русского церковного историка: «изложить жизнь Русского народа как общества верующих.» В такой постановке и по сейчас история Русской Церкви еще не написана…»[75]
Делая краткий анализ исторических трудов, касающихся древнерусской истории, нельзя не остановить свой взгляд на фундаментальном труде С. М. Соловьева «История Российская с древнейших времен», в котором он предложил интересную гипотезу, объясняющую (как ему казалось) саму суть взаимодействия христианства и язычества в древнерусской истории: «Языческая религия восточных славян представлялась ему состоящей: «во-первых, в поклонении стихийным божествам, во-вторых, в поклонении душам умерших, которое условливалось родовым бытом и из которого, преимущественно, развивалась вся славянская демонология. «Вследствие такого родового быта, – полагал Соловьев, – у восточных славян не могло развиваться общественное богослужение, не могло образоваться жреческое сословие: отсюда частью объясняется то явление, что язычество у нас, не имея ничего противопоставить христианству, так легко уступило ему общественное место; но, будучи религиею рода, семьи, дома, надолго осталось здесь. Если бы у нас язычество из домашней религии успело перейти к общественную и приобрести все учреждения последней, – указывал он далее, – то, без сомнения, оно гораздо долее вело бы явную борьбу с христианством, но зато, раз побежденное, оно не могло бы оставить глубоких следов…»[76]
Впоследствии (ближе к концу 19-го века) это мнение Соловьева о поверхностном преобладании христианства над язычеством и глубоком укоренении последнего в сознании простого народа стало господствующим как в кругу интеллигенции, так и массовом сознании простых людей хоть сколько-нибудь интересующихся древнерусской историей.
В 1872 году вызванный ослаблением зрения перерыв в архивных занятиях дал повод другому видному русскому историку – Костомарову Николаю Ивановичу – к составлению «Русской истории в жизнеописаниях главнейших ее деятелей». Увы, но: «…работы последних годов жизни Костомарова Н. И., при всех их крупных достоинствах, носили на себе, однако, некоторые следы пошатнувшейся силы таланта: в них меньше обобщений, менее живости в изложении, место блестящих характеристик заменяет иногда сухой перечень фактов, несколько напоминающий манеру Соловьева. В эти годы Костомаров высказывал даже взгляд, что вся задача историка сводится к передаче найденных им в источниках и проверенных фактов»[77].
Ближе к концу 19-го века (в начале 80-х годов) появляются первые тома знаменитой «Истории Русской Церкви» Е. Е. Голубинского, знаменовавшей собой новый этап развития церковно-исторической науки. Этап, который, откровенно говоря, только усугубил, нежели улучшил, ситуацию. Так, по меткому замечанию прот. Г. Флоровского: «Голубинский принадлежал к тому поколению, из которого выходили вожди нигилизма. Есть что-то от этого неисторического обличительства и у него, в самом его историческом методе, в самой психологии его исторической работы. Это, прежде всего, его мнительная недоверчивость, почти подозрительность в отношении к источникам. Он точно удивляется всякий раз, когда убеждается в надежности и достоверности своих источников или памятников. Он всюду ожидает встретить подделки, подлоги, искажения, недостоверные сказания, суеверные слухи, поверия, легенды. Он всегда предполагает возможность намеренного обмана. Это у него очень яркая черточка от просветительства… Житейскую недоверчивость и подозрительность Голубинский превращает в исторический метод»[78].
Е. Е. Голубинский поставил перед собой задачу написать историю Русской Церкви «критическим» методом. Сам по себе такой подход, может быть, и совсем не плох, однако критичность Голубинского явно перехлестывала через край. Его подозрительность привела к тому, что критике и недоверию подвергались не только источники, но и сама жизнь с ее многообразием событий и порядков.
Один только факт того, что впоследствии на Голубинского будут ссылаться советские историки (например, академик Н. М. Никольский в своей откровенно антицерковной работе «История Русской Церкви»[79]), говорит уже сам за себя. И действительно, нужно было «сильно постараться», чтобы труды магистра богословия и преподавателя Московской духовной академии могли служить поддержкой для историков-апологетов атеистического режима. Естественно, что и в среде своих коллег по цеху, а также в среде последующих поколений историков труды Голубинского получили неоднозначную, а часто просто негативную оценку: «Голубинский придерживался критического направления в истории, причем зачастую «его критический молот был не просто внушительно тяжелый, но и неразборчиво грубый, бивший на своем пути направо и налево все попадавшееся прямо насмерть за простую слабость…» (Глубоковский, с.83). Эта резкая оценка вызвана, прежде всего, тенденцией Голубинского отвергать без достаточных оснований общепринятые в церковно-исторической науке факты»[80].
