Воображение издевательски нарисовало девушку, у которой было на руках больше сотни пальцев и которая не знала, что делать со всем этим великолепием. Фыркнув, я зажмурилась и погрузилась на дно бадьи. Вода сразу залила нос и уши, из-за чего я почти сразу вынырнула и сосредоточенно отплевалась. А потом вылезла и закуталась в полотенце, попутно кидая на дно серебристый кристалл, который мгновенно впитал жидкость. Магические кристаллы очень хорошо справлялись с возложенной на них миссией охлаждения, нагрева и осушения. Разница была только в цвете – синий, красный и серебристый. А вот цена для каждого оставалась одинаковой – возмутительно высокой для обычных людей. Но потраченные деньги определенно того стоили.
Я надела заранее приготовленный халат и подошла к полочке с различными флаконами и пузырьками, где лежала расческа. Точнее, лежала бы, будь я аккуратной девушкой. Еще одна иллюзия самостоятельности – спорами и уговорами мне все-таки удалось убедить слуг ничего не перекладывать в комнате. Никогда не любила, когда в моих вещах копались, яростно отстаивая личное пространство. Уборку должны были осуществлять только с моего разрешения, а еще лучше – под чутким руководством. Беда заключалась в том, что отдавать распоряжения я практически всегда забывала, а вспоминала об этом только тогда, когда пыль на поверхностях становилась немым упреком.
Расческу обнаружить не удалось, поэтому пришлось остаться с носом, точнее, со спутанными волосами. Попытка прочесать спутанные кудряшки пятерней тоже не принесла должных результатов. Волосы свои я не очень любила, если честно. Они были не слишком густые, зато достаточно сильно вились. Из-за чего кошмарно путались, заставляя вспоминать такие слова, которые девушкам вообще знать не следовало. Впрочем, в минуты благодушия приходилось признавать, что каштановые локоны смотрелись вполне неплохо.
В спальне из-за затянувших небо туч было совсем темно, но я не стала заботиться об освещении. Скоро должен начаться ужин, но пока что можно позволить себе побыть в несобранном виде. Дождь тем временем все-таки начался, и комнату постепенно наполняла долгожданная прохлада. Капли с упоением били в окно, а ветер заставлял трепыхаться занавеску, которая в полумраке могла казаться фигурой танцующей женщины.
Я всегда любила непогоду, особенно нравилось засыпать под звуки бившихся в окна капель, сразу появлялось чувство защищенности, что ли, спокойствия. Думаю, что путешественники, продирающиеся сейчас сквозь ливень по тракту, со мной бы не согласились, но, как известно, у каждого свои предпочтения. Когда я была маленькой, во время дождя обычно прибегала к маме, мы вместе садились в кресло около камина, и она рассказывала разные истории. Сейчас я не помнила и половины сюжетов, но все они точно заканчивались хорошо, а добро побеждало или хотя бы перевоспитывало зло.
И именно мама первая узнала о моих способностях.
Дар исцеления мне передался от маминой бабушки, однако с ней повидаться я уже не успела. А вот ни отец, ни мать не обладали никакими магическими талантами, хотя маму всегда привлекало все необычное. Но вот упрекать родителей в отсутствии проницательности ни у кого бы язык не повернулся, потому что назвали меня созвучно с именем прабабушки Валии. В нашем особняке был только один портрет родственницы, и по нему даже прослеживалось некоторое сходство между двумя целительницами в роду. Во всяком случае, глаза мне точно достались ее – серо-зеленые, тогда как у отца и матери они были голубыми.
Я смутно помнила, как именно проявились способности к исцелению, но мама точно была рядом в этот момент. Она и объяснила, что зеленые искорки, слетевшие с пальцев, это наследие предков, а не страшная болезнь, которую моментально придумала себе семилетняя девочка, которой я на тот момент была. Сначала стало страшно, что ладони так и останутся зелеными навсегда и что двоюродный брат будет сменяться из-за этого. А потом я увидела, как сильно обрадовалась мама, и сразу же возгордилась собой.
Мама… Амелия Прайд, в девичестве Родон, представляла собой классический образец истинной женщины высшего света. Она умело сочетала в себе твердость характера и милосердие, красоту и ум. Я всегда ею восхищалась и никак не могла понять, как этой хрупкой светловолосой женщине удавалось сдерживать далеко не кроткий нрав отца. Мать могла успокоить его одним движением тонкой брови. Ну, а уж лошадей она просто обожала и с удовольствием участвовала в семейном деле. Много раз помогала заключить прибыльные сделки, отчасти очаровывая партнеров своей красотой, отчасти – обаянием. Все, кто жил в доме, обожали мать и благодарили небеса за их с отцом союз.
Ее не стало восемь лет назад.
В жизни у матери были два страстных увлечения – лошади и рисование. За рисованием мама могла провести целый день, даже забывая иногда пообедать или поужинать. В тот день она поехала вместе с отцом в сторону конюшен, чтобы закончить пейзаж с озером. До наших конюшен, где держали лошадей на продажу, от особняка можно было добраться меньше чем за час. Но мать часто ездила вместе с кем-то из сопровождающих в ту сторону, обычно проводя время около водоема, чтобы порисовать в одиночестве. Тогда дороги были более спокойными, да и никому бы и голову не пришло поднять руку на жену Дориана Прайда, тем более в непосредственной близости от его владений.
Так мы все думали до тех пор, пока конь не вернулся к особняку без всадницы. Мыслей о том, что Ветер сбросил обожаемую хозяйку, ни у кого не возникло, потому что мама была великолепной наездницей. Я помню, как вглядывалась вперед, пытаясь распознать силуэт отца, но он так и не появился. Помню, как дядя Дэниэл в страшной суете седлал лошадь и отправился на поиски вместе со слугами. А я тогда повела Ветра к домашней конюшне, чтобы отдать на попечение, и зачем-то заглянула в одну из седельных сумок, когда она уже оказалась на земле. Там был завершенный пейзаж – озеро, на берегу которого паслась семья оленей – два взрослых и два олененка. Краска на холсте еще не до конца успела просохнуть, и я измазала зеленью пальцы, а потом и вовсе подпортила изображение. Потому что прижала к себе картину, когда ощутила настоящий страх – мама уже собиралась к отцу, когда что-то случилось.
Я так и продолжила держать картину в руках, когда вся в слезах прибежала в особняк. В голове вертелись сбивчивые молитвы всем известным богам, а тогда больше всего хотелось спрятаться в комнате и дождаться родителей. Но убежать наверх я не успела, потому что, влетев на первый этаж, увидела, что вернулся отец. Я хотела тогда его окликнуть, но голос не слушался, а потом он сам обернулся. Тогда я увидела, что на руках он держал маму, а из ее груди торчала стрела, которая поднималась вверх-вниз в такт сиплому дыханию.
Это был первый раз на моей памяти, когда отец выглядел таким испуганным, однако сильнее всего в памяти отпечатались капающие на натертые до блеска полы капли крови…
… – Не смотри, Вэл, не смотри! – все-таки смог прокричать отец. – Да уведите ее кто-нибудь уже!
Меня схватили в охапку, заставив выронить холст, и отнесли наверх, а я даже тогда не просилась к матери, потому что больше всего хотела, чтобы это все оказалось страшным сном. Сидя на полу, я до крови кусала губы, осознавая, что мамину последнюю картину повредили, когда меня отвели в комнату. От этого я начинала плакать еще сильнее, размазывая по лицу слезы вперемешку с краской. Когда папа вошел, я сразу отметила, что он неестественно бледный, но отец все равно выдавил из себя искривленную улыбку:
– И что мама скажет, когда увидит тебя такую чумазую?
– Меня к ней пустят? – сдавленно пискнула я, шмыгая носом и окончательно растирая по лицу слезы.
– Пока лекарь не приехал, можешь к ней зайти, – заверил меня отец. – Только сначала надо умыться.
Папа старался говорить ровным голосом, но я все равно чувствовала, как тряслись его руки, пока он помогал мне привести себя в порядок. Я сама ощущала озноб от холода, боясь задать главный вопро: а доживет ли мама до приезда лекаря. Наш семейный доктор не проживал с нами постоянно, а обитал в Гасте – близлежащем городке, до которого было около четверти часа езды.
