Я подошел к тому месту, где, как мне казалось, мы много лет назад подбили вражеские танки. Сьюзан встала рядом.

– Мы лезли по этому склону, преследовали отступающего противника и искали клетки с пленными. – Я перевел дыхание и продолжал: – К шестому дню выдержали не меньше дюжины боев, нашли несколько клеток, но они оказались пустыми. Мы совершенно выдохлись. Это самый тяжелый вид боя – не можешь спать, не можешь есть и приходится заставлять себя пить. Мы почти не говорили друг с другом – не о чем было разговаривать. Каждый день кого-то убивало или ранило. Нас становилось все меньше, пока не исчезли взводы и отделения и мы не превратились в ораву вооруженных людей без командования и без военной организации. Все офицеры, кроме командира роты, двадцатипятилетнего капитана Росса, погибли. Он был теперь самым старшим по возрасту среди нас. Погибли или были ранены все сержанты, все санитары, все радисты и все пулеметчики. И мы старались вспомнить, чему нас учили во время основного курса подготовки о радиостанциях, пулеметах "М-60" и первой медицинской помощи. И шли вперед.

Я посмотрел на темнеющие впереди склоны.

– Пол, давай пойдем обратно, – тихо проговорила Сьюзан.

– Да... сейчас... Надо было просить, чтобы нас отозвали или прислали подкрепление. Может быть, командир роды радировал об этом... не помню. Только ни на минуту не прекращающийся бой приобрел для нас особый смысл: нам хотелось убить как можно больше тех, кто убил так много наших товарищей. Он стал чем-то вроде войны до полного уничтожения. И таким же страшным и изнуряющим. Мы хотели одного – убивать. С нами произошло нечто странное.

Бой продолжался полных семь дней. И на седьмой день никто бы не сказал, что мы славные американские ребята из чистенькой страны. Кровь была буквально у нас на руках, мы падали от усталости с ног, заросли семидневной щетиной, глаза покраснели и провалились, мы покрылись по уши грязью, но не думали ни о бритве, ни о ванне, ни о еде, ни о бинтах – только бы убить еще одного косоглазого.

– Теперь я понимаю, почему ты не хочешь об этом говорить, – сказала Сьюзан.

Я покосился на нее.

– Я рассказывал эту историю много раз. Дело не в рассказе.

Мы прошли еще метров пятьдесят вперед.

– Рота забиралась все глубже в горы. На седьмой день мы в поисках противника шли вдоль гребня. Капитан Росс выслал боевое охранение с флангов – приказал двум солдатам идти по извивающимся вдоль гребня овражкам. Одним из них был я. Мы с товарищем спустились в овражек и двигались параллельно остальным. Но овраг стал глубже, гребень повернул, и я потерял из виду и роту, и своего напарника. Я шел сам по себе, и это мне не понравилось. Тогда я прибавил шагу, чтобы догнать второго, но оказалось, что он выбрался наверх.

Я подошел к подножию склона, где до сих пор сохранились разрушенные, увитые лианами хижины. Потом посмотрел наверх.

– Это случилось на другой стороне. Я шел один и решил, что пора вылезать искать остальных. И только собрался это сделать, как увидел вьетнамца метрах в двадцати, на другом краю оврага. У него в руках был автомат, и он не сводил с меня глаз.

Я перевел дыхание и продолжал:

– Мы стояли и глядели друг на друга. На нем были грубые рабочие штаны, а голая грудь в бинтах. Ни один из нас не держал оружие на изготовку, и теперь все зависело от того, кто быстрее выстрелит. Честно говоря, меня парализовал страх. И я надеялся, что его тоже. Но... в следующую секунду он бросил автомат на землю. Сначала я решил, что он сдается. Но не тут-то было: вьетнамец кинулся ко мне. Я поднял винтовку и закричал: "Дунг лай! Стой!" Но он приближался. Я снова крикнул: "Дунг лай!" Он вытащил из-за пояса длинное мачете и что-то сказал. Я не понял. С меня было довольно, и я собирался нажать на курок. Но в этот момент он показал на мою висевшую на ремне саперную лопатку, и я догадался, что он предлагает сойтись врукопашную.

Я почувствовал, как у меня на лице выступил холодный пот. Услышал в деревьях птиц и насекомых и снова увидел себя в том овраге.

– Итак, он предлагал рукопашную, – объяснил я то ли Сьюзан, то ли самому себе. – Вьетнамец что-то цедил сквозь зубы. Я не знал ни единого слова, но отлично понимал, что он хотел сказать. "Давай посмотрим, какой ты смелый без своих пушек, без своих вертолетов и без своих самолетов. Без этого всего ты просто долбаный трус" – вот что он говорил. "Посмотрим, на что у тебя хватит духу, зажравшаяся, избалованная американская свинья" – вот что он говорил. И был уже в десяти футах от меня. Я посмотрел ему в глаза: никогда – ни до, ни после того случая – я не видел такой ненависти. Парень просто свихнулся. Он был ранен, может быть, остался один из всего подразделения. И шел на меня, как во время драки на школьном дворе. "Ну что, шпана, перебздел? Получай!" Сам не зная почему, я тоже кинул винтовку. Вьетнамец остановился, улыбнулся, снова показал на мою саперную лопатку, и я кивнул.

Я замолчал и стоял на камне у подножия горы. Никак не мог перевести дыхание и то и дело смахивал пот со лба.

– Давай уйдем, – предложила Сьюзан.

Но я покачал головой и продолжал:

– Так что неизвестно, кто из нас был больше ненормальный – он или я. Я отцепил от пояса саперную лопатку, установил лезвие под прямым углом к ручке и защелкнул замок. Снял каску и тоже швырнул на землю. Вьетнамец больше не улыбался – его лицо стало напряженным и сосредоточенным. Он смотрел мне в глаза и хотел, чтобы я тоже не отводил взгляда. Но я – шпана из Южного Бостона и прекрасно помнил, что в драке следует смотреть не в лицо противнику, а на его оружие. Мы кружили, подкрадывались друг к другу и не произносили ни слова. Он взмахнул мачете, и лезвие просвистело перед моим лицом. Но я не отступил – он был еще недостаточно близко. Однако моя лопатка была короче его мачете, и это создавало трудности в ближнем бою. Круг, еще круг – наконец он сделал выпад и направил косой удар мне в шею.

Я замолчал, вспоминая, что произошло дальше. Как ни странно, я никогда не рассказывал этот случай в деталях – все держал в себе.

– Я отпрыгнул назад, он промахнулся и снова пошел на меня, стараясь ударить острием лезвия в горло. Я отступил в сторону, споткнулся и упал. Вьетнамец хотел ударить по ногам, но я увернулся, и он рубанул по земле. Я тут же вскочил и отбил лопаткой новый удар. А затем, наподобие апперкота, двинул ею вверх по касательной в челюсть. Хорошо отточенное лезвие срезало кровавый ломоть мяса, и противник на мгновение оглушенно застыл.

Мне только этого и надо было – я взмахнул лопаткой, как бейсбольной битой, и почти отхватил ему правое запястье. Мачете вырвалось из руки и отлетело в сторону.

На этом можно было бы закончить рассказ, но я продолжал:

– Он стоял передо мной – игра была кончена. Я мог взять его в плен, мог отпустить или убить саперной лопаткой. Он стоял и смотрел на меня: вместо челюсти кровавое месиво, запястье на волоске. И что же я сделал? Вытащил свой десантный нож. На секунду в его взгляде промелькнул испуг. Затем он стрельнул глазами в сторону лежащего на земле мачете и потянулся за оружием. Я ударил его по голове, но он все тянулся к рукоятке. Тогда я взял его за волосы и, запрокинув голову, полоснул по горлу. До сих пор не могу забыть ощущения перерезаемых дыхательных путей и шипения выходящего воздуха. Я пересек артерии, и мне на руку хлынула струя крови. Я выпустил его волосы, но он продолжал стоять. Смотрел на меня, и я видел, как жизнь меркнет в его глазах. Но мы не отводили друг от друга глаз до тех пор, пока его ноги не подкосились и он не упал ничком на землю.

Я старался не смотреть на Сьюзан.

– Тогда я вытер нож о его штаны, пристегнул к поясу лопатку, вложил нож в ножны, подобрал винтовку и каску и пошел прочь. На краю оврага стояли два парня из моей роты, которых послали за мной. Они кое-что видели. Один из них взял у меня винтовку и сделал три пробных выстрела. "Оружие в порядке, Бреннер", – сказал он. Оба еще долго косились на меня. Да, мы все были немного не в себе. Но то, что случилось со мной, было уже слишком. И я это понимал.