На секунду, которая показалась мне дольше вечности, я снова оказался в долине Ашау. Враг опять смотрел на меня, я отвечал ему взглядом, и каждый из нас хотел убить другого.

Я вернулся в настоящее и попытался прийти в чувство. Но не мог избавиться от безумного желания расправиться голыми руками со стоявшим передо мной полицейским – расквасить лицо, вывихнуть кисти, размозжить яйца, перебить кадык и наблюдать, как он задыхается.

Он все это почувствовал и сам предавался смертоносным фантазиям, только, наверное, представлял в своей руке острый стилет.

Но в отличие от того дня на поле сражения и у него, и у меня имелись другие приказы. И мы с трудом вынырнули из темных глубин своих сердец.

Я чувствовал себя выжатым, словно в самом деле побывал в бою. И коп тоже выглядел не лучше. Мы почти одновременно понимающе кивнули друг другу и на этом расстались.

Оказавшись на улице, я остановился и перевел дыхание. Попытался выгнать из головы дурные мысли, но испытал безотчетное желание броситься назад и превратить лицо подонка в кровавое месиво. Я почти почувствовал, как под костяшками пальцев подается его плоть.

Я заставил себя сделать шаг, другой, пока не отошел от иммиграционной полиции. Потом бесцельно бродил, стараясь сжечь адреналин, пинал пустые бутылки и дорожные знаки. И понимал, что это нехорошо, но неизбежно. А может быть, и хорошо. Но к сожалению, никакое не слабительное, а совсем наоборот.

В девять часов Новый город начал просыпаться. Я пошел к реке по улице Хунгвуонг, и она привела меня к мосту Трангтьен. Рядом с ним стоял плавучий ресторан, который я заметил еще накануне. Несколько человек сидели за столиками в кафе на палубе. На трапе меня приветствовал молодой вьетнамец, который выглядел, будто до утра так и не сомкнул глаз.

Он показал мне на столик под открытым небом. Я заказал кофе и двойной коньяк. Это его обрадовало, а меня еще больше.

Палуба была завалена праздничными украшениями, шутовскими шляпами, бутылками из-под шампанского, валялась даже женская туфля. Явно не все встретили Новый год за семейным столом или у домашнего алтаря.

Принесли коньяк и кофе, и я вылил в глотку сразу половину того и другого. Внутри и так все едко клокотало, и напитки только добавили в варево кислоты.

Я сидел на слегка покачивающейся палубе плавучего ресторана и смотрел на туманную реку и нависающие над водой серые стены Цитадели.

Размышлять над тем, что произошло в полиции, не хотелось. Я понимал, что случилось, почему случилось, и знал: это может повториться где угодно и когда угодно.

Коньяк кончился, кофе тоже. Я заказал еще. Официант принес бутылку – вероятно, догадался, что мне требовалось выпить.

После второй рюмки я почувствовал себя лучше и вспомнил о работе. Сейчас мне требовалось избавиться от "хвоста", если таковой имелся, и встретиться со связным на другой стороне реки в двенадцать, в два или в четыре. А если рандеву не состоится, предстояло возвратиться в гостиницу, ждать указаний и по первому требованию рвать когти.

А если встреча произойдет, я узнаю, куда мне двигаться дальше.

Каждый, кто идет на опасное задание, втайне немного надеется что все окажется пшиком. Печенками хочется знать, что все сойдет хорошо, но трудно разочаровываться, если тебе говорят: "Миссия отменяется".

Я помню это ощущение по тем дням, когда нас перебросили из предгорий в район Куангчи и поставили задачу отобрать у коммунистов город. Но пока мы двигались в назначенный район, всю черновую работу сделала южновьетнамская армия. Втайне все испытали облегчение, но на поверхности демонстрировали необыкновенное разочарование, что не пришлось поучаствовать в сражении. Никто, включая нас самих, не верил ни единому слову. Но все понимали, что так должны себя вести настоящие мужчины.

Потом, в марте, наше желание исполнилось: нас бросили в бой – приказали идти против двадцатитысячной хорошо вооруженной, хорошо окопавшейся северовьетнамской армии, которая в январе окружила морских пехотинцев на базе в Кесанге. Если кому-то выпадало апокалиптическое видение на земле – я не говорю о ядерном взрыве, – то это именно та атака с воздуха: истребители-бомбардировщики сбросили тысячи тысячефунтовых бомб и заставили содрогнуться твердь и небеса; затем самолеты кинули контейнеры с напалмом, и все охватило пламя – землю, реки, ручьи, озера, леса и поля, слоновью траву и бамбук; между тем вертолеты стреляли ракетами и вели огонь из пулеметов, и все внизу превратилось в ад; артиллерия сыпала мощнейшими снарядами и горящим белым фосфором, и почва покрылась воронками маленьких вулканов. Небо почернело от дыма, земля покраснела от огня. А тонкая полоска воздуха между тем и другим была зоной поражения красными и зелеными трассерами, раскаленными, зазубренными осколками и очередями с вертолетов. Апокалипсис нынешнего дня.

Помню, наш вертолет пошел вниз, чтобы коснуться земли и тут же взмыть вверх. Я стоял на посадочной лыже, готовый прыгнуть, и в это время товарищ прижался губами мне к уху и, перекрывая грохот разрывов, крикнул:

– Ну что, Бреннер, вперед?

Мы оба рассмеялись, признавая то, о чем думал каждый до наступления. И в этот момент породнились со всеми воинами мира, которые во все времена ждали сигнала к атаке – рога, трубы, свистка, красной сигнальной ракеты или чего-то другого, что означало "Вперед!".

Вперед! Ты больше не человеческое существо. У тебя нет ни матери, ни жены; тебе не о ком больше заботиться, кроме товарища подле тебя. Вперед! Ты давно грезил этой минутой – страх не давал тебе уснуть и кошмар пробуждал ото сна. И вот это стало реальностью. Вперед! И это пришло.

Я смахнул липкий пот со лба и вытер о брюки ладони.

А потом была долина Ашау.

Когда кажется, что погрузился в самые глубины страха, дошел до отрезка тоннеля, где стенам некуда сужаться и невозможно сгущаться тьме, когда нет больше сил бояться, вот тогда в закоулке тоннеля, где только и смеешься над смертью, внезапно обнаруживаешь тайную комнату величайшего ужаса – потому что внутри этой комнаты один только ты.

Я встал, оставил на столе несколько долларов и пошел через мост в Цитадель.

Следующие несколько часов я с путеводителем в руке осматривал достопримечательности, делал снимки, нанимал велорикш и такси, шел вперед и тут же возвращался обратно – в общем, портил кровь тем, кто, возможно, за мной следил.

Накануне люди допоздна встречали Новый год, и теперь мало кто собрался пройтись по туристическим местам. У меня возникло предчувствие, что связному придется дожидаться двух часов, чтобы затеряться в толпе.

Пока гуляли одни белые, так что я совсем не выделялся. И большинство утренних страдальцев ходили группами. Но постепенно стали выбираться из домов и вьетнамцы. Стены Цитадели простирались более чем на два километра с каждой стороны, и почти все люди находились внутри.

В половине двенадцатого я вышел из крепости через ворота, которые вели к спуску к реке, и пошел по набережной на юг. Здесь было людно и среди гуляющих сновали десятки велорикш и громогласно предлагали свои услуги:

– Эй, вело! Эй, вело!

Велорикши в Сайгоне и Нячанге казались осколком проигравшей в войне стороны. Победители сидели в иммиграционной полиции. Это была одна из тех войн, когда побежденные приспособились немного лучше, чем победители. Надежду я замечал только в глазах детей, да и то не всегда.

Я следовал дальше вдоль реки и подошел к воротам напротив флаговой башни, где мы были со Сьюзан вчера. Сегодня они оказались открыты для публики. Я снова вступил в Цитадель и мимо щелкающих аппаратами туристов перешел красивый мост. Теперь я находился в императорском чертоге, который некогда предназначался только для правителя и его двора. Дворец императора тоже был открыт, и я вошел в массивное строение. Первый зал был отделан черным и красным лакированным деревом и украшен множеством золоченых изображений драконов и демонов с сияющими глазами – обстановка, ничуть не способствующая облегчению похмелья.