В общем, то сумасшедшее зрелище вызвало во мне безумный восторг и удивление, что меня рвало на части и валило наземь от переизбытка ощущений. Из каких-то своих соображений я твёрдо решила, что это была настоящая сцена из будущего. По сути, то, что мне довелось увидеть, могло бы быть чем угодно: и моим видением, и плодом моего больного воображения, и иллюзией, на худой конец. Расскажи я кому, никто не поверит, сочтут меня за сумасбродку. «Боже мой, – думала я, – что же теперь делать?»

Я вернулась к нашему дому и через задний вход прошла на кухню, а оттуда юркнула в прихожую, с интересом осмотрелась, заглянула в каждый тёмный угол и, прихватив с собою керосиновую лампу, поднялась наверх. Как раз огромные напольные часы в гостиной пробили три часа ночи и донесли моей совести, что я до сих пор не сплю. Часы были предметом восхищения, и всякий, кто заходил к нам в дом, невольно упирался носом в их старомодный циферблат, на котором под потрескавшимся стеклом бронзовая стрелка чётким строгим тиканьем отбивала каждую секунду времени, словно отмеряла каждому свой срок. Я не думала больше о времени и впервые расценила его относительным.

Под ногами скрипел паркет. С улицы доносился сердитый лай собаки, а так во всём остальном было тихо. Меня смущало моё состояние. Я тяготилась тем происшествием, которое как обухом шарахнуло меня по голове, или того хуже – окатило ледяной водой на морозе. В доме стояло сонное царство. «Если бы Аннет сейчас не спала, то я бы непременно рассказала ей о своих ночных похождениях. Ах, сколько было бы недоумения в её глазах, сколько бы посыпалось вопросов».

Покуда я бродила по ночному дому, погружённая в себя, то не заметила, как быстро ночь сменилась утром. За окном уже зарисовался светлой полосой рассвет. Запели ранние птицы, щебет которых по утрам я ненавидела. Они своим назойливым пронзительным чириканьем мешали мне спать, особенно когда ночной сон не шёл и крепко засыпалось только под утро. Заскрипели первые коляски, запряжённые одной и более лошадьми, чьи железные подковы звонко отбивали по булыжной мостовой, сигналили машины, чтобы все вокруг посторонились, кичась превосходством на дорогах. Город и природа просыпались ото сна, и их взаимное, будто согласованное пробуждение мне посчастливилось наблюдать из окна маленькой гостевой спальни, в которую я заглянула, чтобы ненароком обнаружить там спящего Джереми и, наконец-то, разувериться в порядочности Антуанет Дюрэ, которая всегда всем представлялась скромницей приличной.

Комната поникла в тишине и полумраке. Гостевая кровать была нетронута, а воздух свежий, как на улице. Со всех углов несло прохладой и одиночеством. С тех самым пор, как мы въехали в этот дом, никто не ночевал здесь, кроме нас. Казалось, что эти старые стены были бы без нас такими же заброшенными и пустыми, как и их хозяйка – угрюмая, тощая женщина, утерявшая веру в будущее. Она выглядела старше своих лет, без мужа и детей – совсем одна с забитым тусклым взглядом. Она-то и на улицу почти не выходила, по словам Аннет. Сидела сиднем дома с обиженным и недовольным видом, что дни её сочтены, а для кого-то жизнь в её возрасте только начиналась.

Так и не дождавшись восхода, я вернулась обратно в длинный узкий коридор, тихо на цыпочках подкралась к нашей спальне и прислонилась ухом к двери. Мне было любопытно услышать хоть какой-нибудь шорох, хоть чьи-нибудь звуки, но в итоге махнула рукой и на носочках проникла в полутёмную комнату, которую мы с Антуанет делили на двоих. В доме, кроме гостевой, была ещё одна спальня, но ни мне, ни Аннет она не нравилась. Там было неуютно, захламлено, и стоял спёртый запах. Нужно было постоянно проветривать, а к окну не подобраться из-за ящиков, сундуков и коробок. В общем, мы обосновались в самой большой комнате второго этажа, светлой и просторной. К тому же один из нас мог иногда спать в гостиной, правда, места там было маловато, но если нападала лень или усталость, то можно было переночевать и на диване.

На кровати Аннет выпирал только холмик. Она с головой ушла под одеяло и крепко спала. Меня в постель не тянуло, хотя уже было давным-давно пора забыться сном. «А кому-то скоро просыпаться, – думала я, – например, Аннет – она всегда встаёт рано». За мной водился такой грешок неожиданных странных идей, как, допустим, полежать в горячей воде в шесть часов утра. Нужно было обязательно отмыться и расслабиться. Всё-таки те неприятные взгляды неотёсанных тупиц из будущего будто бы прошлись по мне ногами, а если лягу спать в нечистом виде, то точно не усну. Я просеменила к шкафу и достала из него свою любимую белую сорочку из хлопковой ткани с рюшами на груди и, прихватив пару толстых полотенец, закрылась в ванной комнате.

– Сильвия, это ты? – пробубнила Аннет, дёргая за ручку. Не прошло и пяти минут, как она встревоженно ломилась в дверь. Я не ожидала, что она проснётся. Я вела себя тихо. Она обычно спала как убитая, разве только если не звонил будильник, но его бы я точно услышала.

Я издала несколько невнятных звуков, и Аннет на этом успокоилась. Она сказала медленно, еле ворочая языком, что спросонку приняла меня за вора, потом раздалось шарканье по полу, и захлопнулась дверь. Это был знак, что она удалилась. Аннет умела быть немногословной и сдержанной, но в этой её краткости мог скрываться всего один вопрос: «Какого чёрта ты там делаешь в такую рань?»

«Закрыть глаза и уйти под воду, чтобы больше не думать, – крутилось у меня в голове. – Только волосы мочить не хочется. Это отвратительно ложиться на подушку с мокрой головой». Я сварилась и покраснела, как рак, не чувствуя ни ног, ни рук. Перед глазами затуманилось, а ум притупился. «Вот, теперь в распаренном блаженном состоянии бегом в постель, – с облегчением думала я. – Буду спать как младенец».

Разморённая я валилась с ног от усталости, да ещё и свежая рубашка была приятна к телу. Я впопыхах и неуклюже нырнула в постель, просто хлюпнулась как попало, и, натянув на себя одеяло, уже почти вкушала сон, как вдруг откуда-то взялась Аннет и некстати прошипела:

– Сильвия, ты спишь?

– Сплю, – прошептала я, натянув одеяло по самые уши.

– Где ты бродила всю ночь? – не переставала спрашивать Аннет.

– Потом расскажу. Я очень устала.

– Значит, всё утро до самого полудня мне придётся томиться в неведение и морить себя ожиданием, пока ты проснёшься, – проревела она, соскочив с кровати и, как лошадь, подбежав ко мне, наклонилась над ухом, чтобы прошептать:

– А я так не хочу. Я ненавижу ждать.

В отместку за моё молчание она прислонилась горячей щекой к моему лицу и в скучных длинных рассуждениях начала описывать свой вечер, проведённый с ненавистным мне Джереми.

– Я знаю, что он тебе не нравится, – продолжила она свою болтовню, пихнув меня в спину, отчего я встрепенулась и воскликнула:

– Энни, ради всего святого!

Но Аннет не переставала меня тормошить. Сначала она гладила меня по голове, затем перебирала мне волосы, потом плела косички, пока я и впрямь не разозлилась, и не взглянула на неё сердито.

– У тебя совесть есть?

– Не смотри так на меня, – упрекнула Аннет с обиженным и вызывающим видом, а потом зарделась, что, наконец, я обратила на неё внимание. Примостившись нагло возле меня на моей подушке и заложив руки за голову, она смотрела в потолок и улыбалась. Я знала и эту улыбку, и это довольное лицо, выражающее надо мной победу. Порой Аннет была невыносима. Ничего другого не оставалось, как молча плясать под её дудку, а иначе бы она пустила в ход свой срабатывающий приём – насупилась бы, начала трудно дышать, а потом всхлипывать, корча из себя жертву. Уж мне были известны все её манеры – от самых безобидных и до громких ссор, если ей перечить, если что не по её хотению, то с лёгкостью бы разыграла драму, а потом ушла б в себя на целые сутки.

– Так всё-таки, что ты делала прошлым вечером? – настояла она на своём, окинув меня любопытным хитрым взглядом.

Расскажи я ей о том, что каким-то чудом посетила Олд-Пардингем в новом столетии и стала очевидцем диких непристойных перемен, так она сочла б меня за сумасшедшую и, как сорока, разболтала бы всем в городе, что её подруга спятила. Хорошо, что мне вспомнилась встреча с Джоном Уилсоном, – кажется, так его зовут, если я не ошибаюсь. У меня была плохая память на имена и лица, а, впрочем, какая разница, – главное, ей что-нибудь рассказать, и тогда она отвяжется.