К счастью, Джон, ввиду своей понятливости, вовремя сообразил, что мне неинтересно его прошлое, о котором он с таким благоговением рассказывал. Очевидно, это было ему важно, но меня никогда не интересовала ничья подноготная. Чужая жизнь – потёмки, и вникать в их суть казалось мне пустой тратой времени, но то, что он был прямым потомком графа, имени которого я не запомнила, и унаследовал фамильную усадьбу, за состоянием которой с тех пор следил, я чётко уяснила. Вообще, он был харизматичный. Это я ему попалась скучная, а в нём одном вмещались и шутник, и драматург, и сказочник. Дай ему шары, он и жонглировать начнёт, как цирковой артист, и научится дышать огнём, как фокусник. Казалось бы, этот талантливый во всём и прирождённый человек искусства имел всего-то один недостаток: он увлёк меня и ещё больше увлёкся мной. «Разве мой интерес настолько вскружил ему голову?» – думала я и смотрела на него вопросительно. Последнее время меня тянуло к творческим неугомонным людям. Их внутренний мир, полный разных событий, будоражил моё воображение. Таким, как Джон, было всегда что рассказать, словно у них вместо головы был настоящий кладезь нескончаемых историй.
– Мне пора домой. Уже поздно, – сказала я, взглянув украдкой на часы. Джон с пониманием кивнул и быстро ответил:
– Да, конечно. Вот только досадно, что я ничего о тебе не знаю.
В его глазах мелькнула грусть.
– А мы упущенное вскоре наверстаем, – выдала я сквозь улыбку и пошла в направлении серого дома, который огромными чёрными окнами смотрел на безлюдную площадь. Джон остался стоять в стороне у спуска в метро. Я в последнюю секунду передумала и решила пройтись до дома пешком. Джон тоже гулял с удовольствием, хоть у него имелась машина и коляска с возницей, но он любил бывать среди народа, смотреть на то, как он одет и чем живёт. Ни одна газета не могла осветить так новости, как простые местные люди. Он мог без всякого заговорить с любим, кто пришёлся бы ему по духу.
Джон кричал как оголтелый мне вдогонку, но покуда я сообразила, что к чему, он уже со мною поравнялся и опять заговорил. «Боже мой, – вздрогнула я, – неужели это снова он?» Мы неторопливо обогнули спящее здание, прошли ещё две опустевшие, но хорошо освещённые улицы и зашли за угол переулка. За нами ехал экипаж, и я догадывалась, что он двигался за Джоном, авось его сиятельство надумает проехаться, но нет. Джон провёл меня до дома, и распрощались мы у калитки. Он окинул равнодушным взглядом дом, в котором я жила, и ничего не сказал при этом. Уж его хоромы не сравнятся с этой деревянной развалюхой на задворках, но зато я сама оплачивала часть аренды и гордилась тем, что была никому не обязана.
Я пожала ему руку, на что он чмокнул меня в губы и со словами: «Теперь я знаю, где ты живёшь» запрыгнул в экипаж. Извозчик пронзительно свистнул, взвил хлыстом, и лошадь понеслась как оголтелая. «До встречи, милый незнакомец», – прошептала я и снова вышла на дорогу. Теперь я решила одна немного пройтись и развеется. Пустые переулки помогали мне спокойно думать. Я, вообще, любила ночь, когда было темно и безлюдно, когда никто не стоял над душой, не галдел, не бросал осуждающих взглядов. Люди ведь бывали разные: одни милые, добросердечные, а другие злые, неприветливые.
Я догадывалась о намерениях Джона и о том, что придёт моя очередь поведать ему о себе. И как же усмирить его любопытство, когда он вёл себя ненавязчиво, но одержимо, а рассказывать о себе мне было нечего. Я родилась в простой семье, где все работали ещё подростками. Мы жили всегда скромно. Нас никто не баловал. Моя жизнь была пустой, и вот, скопив немного денег, я рванула в большой город, чтобы учиться на стипендию, найти достойную работу и богатого жениха и, кажется, он подвернулся первым, но почему же я веду себя так отрешённо. Я отпугну его и всё. Мой дядя был прав, когда говорил, что с моим разноречивым характером будет трудно по жизни – как в воду глядел. Гордость и спесивость били из меня ключом всякий раз, когда ко мне подкатывал мужчина. Я думала, что им всем нужно только одно – увалить меня на лопатки и забраться ко мне под юбку, и что в итоге, я всё равно останусь одна, а так лучше пусть никто ко мне не прикасается.
Джон знал себе цену. Это он только делал вид, что такой общительный, располагающий к себе, чтобы подцепить меня на удочку, а потом выкинуть за ненадобностью. Во всём мне виделся подвох. Не знаю, от кого я унаследовала паранойю, – возможно, я впитала это с воспитанием. Отец оберегал меня от взрослого мира, пока мне не стукнуло восемнадцать, и я не решила выпорхнуть из отчего гнезда, чтобы, наконец, самой начать нести ответственность за свою собственную жизнь.
Кроме моего адреса, Джон ничего обо мне не знал, а мужчинам так обычно нравилось. Они чувствовали себя поверженными и опустошёнными, когда им в сердце западала девушка-загадка. В них просыпался дикий ненасытный, почти граничащий с отчаяньем, инстинкт. Они были готовы рвать и метать только бы поймать свою добычу и разделаться с ней на своё усмотрение. Неужели представителю дворянского рода, воспитанному образованному человеку, придёт в голову меня глодать, но именно такие самые распущенные баловни судьбы испорчены богатством, положением и властью.
Я очутилась на незнакомой и шумной улице и неожиданно закружилась в толпе перевозбуждённых и визжащих людей навеселе и при полном параде. Они гудели, как пчелиный рой. «Что это? – спрашивала я. – Кто все эти люди? И почему они так странно одеты?» Женщины в открытых и коротких платьях, а мужчины вместо классических пиджаков и брюк из солидных тканей в расстёгнутых измятых рубашках и штанах из жёсткого и непонятного на вид материала, смахивающего на тот дешёвый штоф, из которого шили рабочею одежду для фермеров. Эти чудаки в обличье чужеземцев вели себя раскованно, непринуждённо и как один глядели на меня в упор, пронзительно сверкающими взглядами. Они вели себя вызывающе, как не подобало в нашем скромном пуританском обществе.
Из этого разгорячённого сборища ротозеев чей-то голос на языке рабочего класса донёс моим чувствительным ушам одну диковинную фразу: «Посмотрите-ка на эту гостью из прошлого», после чего воздух содрогнулся от режущего хохота уличной толпы. Мой внешний вид их так обескуражил, что они не знали куда деться и не верили своим глазами. Одни бесстыдно тыкали в меня пальцами и ржали, как лошади, а другие, нахмурившись, косились исподлобья. По выражению их красных перепитых лиц можно было сказать, что это только я стояла в замешательстве, сконфузившись. Мне хотелось подойти и разглядеть их ближе и даже потрогать, но от мысли, а что, если они этот мой жест ошибочно сочтут за дерзость и станут вести себя по-варварски, я резко повернулась затылком к растлившему свои души ночной жизнью обществу и с умным видом смотрела в ускользающую вдаль тёмную подворотню под красным арочным сводом из кирпича. Вопреки нескончаемому шуму, я обвила глазами тишину противоположной улицы, какою и запомнилась мне эта долгая прекрасная незабываемая ночь, и быстро пошагала прочь от всего того бесчинства, творившегося за моей спиной.
Теперь я чувствовала себя дома, на родной земле: горящие фонарики и их скромные тени на брусчатке, крепкие сплошные фасады домов, погрузившиеся в сон, и больше никакого ослепляющего света, и ни одного разрисованного здания со вздрагивающими от громкой музыки стенами. «Значит, вот каким будет Олд-Пардингем через сотню с лишним лет», – пробубнила я себе под нос, вспомнив световые приборы и яркие плакаты, похожие на наши скромные афиши. «Люди потеряют веру в Бога, – ужаснулась я. – Они падут так низко, а их души станут убогими. Не будет ни стыда, ни совести. Исчезнет нравственность. Какой кошмар!»
Дойдя до базарной площади и убедившись, что за мной не шествует кричащая толпа из будущего, я поняла, что ранее не замечала за собой способность странствовать во времени. Однако в этом фантастическом и дьявольском одновременно путешествии в ночное время суток присутствовало много разноцветных красок, самых поразительных оттенков. Из головы не шли те странные автомобили плавных литых форм с очень ярким, ослепляющим светом, что им можно было осветить пол улицы, а вычурность первых этажей старых зданий плохо вязалась с их стародавней патриархальностью. Дома всё те же, но освещение и люди, и транспорт, ни одной лошади, ни единой коляски, а должность кучера, значит, упразднили.
