– Это губернатор Гориславля, дай бог ему здоровья, – зашептал Мишка Каракоз, выпучив заспанные глаза, – это он подсуетился, захотел, чтоб его регион был причастен к великому действу. У руководства не было денег, так он сам первым обратился к боцману с предложением помочь.

– Это не он придумал законопроект, что каждый високосный год 29 февраля отдыхаем? – поинтересовался у Каракоза Людочка, но тот сделал вид, что ему жутко интересно слушать мужика в пиджаке, холёного, уверенного в себе, чем-то напоминающего Мишку.

– В молодости я тоже писал рассказы, – признавался губер со сцены. Сторис не мог слушать официальные, присыпанные пеплом прошлого, слова. Можно было встать и уйти, но он знал, что тогда он поднимется и с продавленного кресла в кинотеатре и тоже уйдёт, так и не узнав, чем закончилась его история.

– Пусть понедельник не будет для вас тяжёлым днём, ваше дело молодое, – пожелание рассыпалось на двести разных отголосков, и зал зашевелился, сминая всю лёгкость, которую им пожелали.

– Дело молодое… Тело молодое! – ухмыльнулся Людочка, чмокая Подобедову в щёчку.

Заиграла музыка, сперва торжественная, потом зазвучала смутно знакомая мелодия. Должен был загореться свет, но что-то оборвалось в прекрасно продуманной программе, и литгузюки просто сидели и слушали музыку, кто-то посвистывал, кто-то откровенно зевал.

– Ева, я любила тебя! Что уже и такой песни не знают? – удивлялся Шустов, улавливая знакомые мотивы, – да, плэй лист у них древний. Почему они тянут, понять не могу. Херь какая-то.

Выступил ещё какой-то депутат, но тут слов уже было не разобрать, да и литгузюки распоясались, болтали о своём о женском, о девочках, о путях в большую литературу.

– Трясу ключом от номера, прогоняю бесов, – звенел, ломаясь на букве «р», голос позади, – а они притаились в шкафу и ждут, когда я один останусь. А все разбрелись по номерам, рассвет скоро, дрыхнуть хотят.

– Польша подъехала. Болеслав Рождественский, – зашептал Шустов, – щас бесы полетят, ловить-хватать не успеешь!

– Не Рождественский, а Рожественский! Рожа! – депутат испуганно дрогнул, поспешно дожевал скомканную речь и ретировался со сцены. Бессмертный проводил его аплодисментами, Бабин оглушительно свистнул.

– И что думают бесы, – пробухтел Жиолковский, смахивая ладонями капли пота, – о нашем сборище?

– Критика – это картошка, – расхохотался Рожа, они с Жи обнялись, – а всё остальное – сало. С добрым утром, мои бесенята подкопчённые! Кто тут у нас самый бодрый писатель?

– Утро добрым не бывает, – хмуро улыбнулся Жи, – так хорошо спал и во сне какую-то пухленькую полячку щупал. Будильник зазвонил в самом интересном месте. Не к удаче. Верно опять на кого-то левого писать статью заставят.

– Расскажи, как шмонали погранцы, – обрадовался и Бессмертный, – хоть ящик польской водки привёз?

– У нас так себе водка, – бледное, обтянутое сухой, старческой кожей лицо, светлые, почти белые волосы, красноватые глаза – Рожа оправдывал прозвище. – Я на вас рассчитывал.

Стали давать свет. Не сразу, порциями, расплёскивая холодное электричество по зрительному залу. Новые люди показывались нехотя, они словно были здесь всегда, прятались вчера в шкафу во время фестиваля рожи, а сейчас оскорблённо высились, освещённые пыльными лампами дома терпимости.

– Кто все эти люди? Никого не знаю. И даже Кулькову не сразу распознал, разбухла, обрюзгла, – жаловался Рожа, а Жи отпаивал его коньяком, позаимствованным у Самолётова, – словно вурдулаки меня окружили, пальцы трясутся, глаза светятся. Трусоват был Ваня бедный…

– Пушкин! – новые голоса надвигались на него, ловили, заставляли отложить ещё место в памяти, хотя там не укладывались даже вчерашние обретённые слова, – ты у нас рифмач?

– Часы на рифмах века, – приподнялся Елдаков, поворачивая вываливающуюся из пиджака руку, – кому-то интересно?

– Ну, ну, дай позекать, – оживился Людочка, разглядывая время. – Ну, ну. Бочата знатные. Хош махнёмся.

– Да у тебя ничего нет! – оглушающе взвизгнул Елдаков, – всё на баб идёт!

– Настойка из грецких орехов. Сам делаю, – уверенно процедил Людочка, показав большой палец, – бабы, ни одна не жаловалась. Шурочка Алтуфьева в восторге будет, отвечаю!

– Проотвечался, Алтуфьева в восторге только от самой себя, – Шустов поднялся с места, – пошли уже. Вечно сидеть будем?

– Его утрешняя мечта – Ольфия Голишина, – заговорщически подмигнул Харлампию Елдаков, – вот он ждёт, когда она подымется, чтоб ненавязчиво так увязаться, затянуть разговорчик потуже.

– Татарочка знатная, – Людочка облизнулся даже, – я ей предложил, так, по-дружески, говорит, нельзя им с кем попало, надо чистоту рода беречь. Целку строит, а наверняка у себя в Казани чпохается с каждым вторым.

– А ты первый! – не выдержал Сторис, – вот и гордись этим! Что ты себя на дурочек размениваешь.

Они неохотно двинулись, бросая друг другу пошловатые фразы. Елдаков взобрался на сцену, даже начал что-то читать, да только никто его не слушал. Бессмертный говорил, что в фойе их ждёт кофе брейк, может, так оно и было, но слишком голодным был сам этот мир, Сторис понимал, что одна чашка кофе не убережёт от истощения, лишь наполнит показной не всамделишной бодростью, да сердце потом будет бухать, забившись в гортань.

– Ты же детдомовец, – тёмные, почти чёрные глаза спутника из вновьприбывших, курчавые жёсткие волосы, щетина, перепутанная с бакенбардами, кривоватый, много раз ломаный нос, они двигались парами, как в первом классе, он пытался говорить, вспоминая сухие, односложные биографии участников.

– Аги Рашидович Пушкин в девяносто девятом маленький такой соплячок был, спрашивают, как фамилия, говорю Пушкин. Переспросили, я повторил. Так и записали, ничего придумывать не стали.

– А что ты подавал? ААА! Бродяжьи сказки, – вспомнил Сторис, – ты же и здесь их пишешь?

– Сегодня сюда приду, завтра – отсюда. Что вижу, то пою! А людям нравится! – Аги Рашидович облизнулся даже, будто на губах у него сейчас висели, готовые отвалиться рифмы, – я сегодня вечером на речетативе буду на разогреве стихи читать. Приходите слушать!

– А я Виктор Пушкин и мама говорит, что корни у меня от тех самых Пушкиных, – он многозначительно окинул взглядом литгузюков, приосанился, затем легонько двумя пальцами ухватил пластиковый стаканчик с кофе. – На Аги Рашидовича даже не посмотрел.

– Ничё, когда отмечать приезд будем, все сроднимся, – пообещал Сухарь, – ещё первым брататься полезешь.

– За что я тебя люблю, Ромка, это за то, что ты можешь отмечать встречу за три минуты до расставания, – Самолётов похлопал Сухаря по спине, – держи фляжку, глотни, заслужил.

– Гляди, что покажу, – его подтолкнули в спину, благо в руках не было стаканчика с кофе. Сторис улыбнулся Кульковой, её можно было шутя толкнуть в ответ, но сдвинуть с места гору, наверное, было легче.

– Мамулечка, мамулечка, ты моя красотулечка. Сегодня мне малая сообщение прислала, – Василинка просто ткнула его носом в телефон, где на картиночке разевала беззубый рот черноглазая кроха.

– Смотри-ка уже и в рифму, – выстудил из себя Сторис, – скоро и матушку обгонит.

– Ну уж, – поморщилась самолюбивая Кулькова, – это же просто детский лепет. Я тоже в её возрасте такое сочиняла и ещё лучше даже.

– Сокос! Классный сок! – подошёл к ним Кульбако, – Пробовали? Из деревенких яблочек!

– Ты его, случайно, не рекламируешь? – ядовито бросил Каракоз, – может, у тебя и про колбасу есть стихи, и про соль, и про сахар?

– К Людочке обратись, – Кулькова обнажила здоровые крупные зубы, – он у нас по яблочкам специалист.

– Аскарбинка моя! – мастился Людочка, позабыв уже, что пять минут назад мечтал о другой.

Сашка Аскарбина, узкий длинный нос, нервное, какое-то суетливое лицо, жёлтые круглые глаза действительно напоминали витаминки из детства. Лапша на ушах – это серьги для масс, подумалось ему, а Людочка шелестел лёгкими словечками, густел, наполнялся тёплым кофейным цветом его взгляд. А за колонной со стаканчиком сока пряталась Голишина, Рахит-Рашид Бекбулатович, вчерашний герой, что-то быстро-быстро проговаривал ей на ушко. А вчера казался таким скромняшкой, подумалось ему, желание найти Юльку бросало его от одного к другому, он оставлял фразы, которых не было жалко.