Давлю на планету собой я поэтому.

Веду из романа в роман провода,

идя по задворкам дорогами скользкими.

Чтоб в каждой квартире горела звезда,

все люди обязаны стать Маяковскими.

* * *

Тебе я подарю букет ромашек,

которые завянут через день.

Глядишь порою за обедом ящик,

берет свой надеваешь набекрень.

Вздыхаешь о прошедшем и минувшем.

Не хочешь трансцендентное курить,

поэтому ты отдыхаешь с пуншем.

Ведешь повествование за нить.

Творишь немного в оном беспредела,

хоть ты беседу ценишь и хранишь

и путаешь с ней собственное тело.

Твой левый глаз – Малага и Париж.

А правый – Македония и Конго.

Берешь в Универсаме пастилу,

похожую на сталинскую пленку.

Идешь ко мне сквозь нынешнюю мглу.

Летишь на землю белыми снегами,

спадая беззастенчивой стеной.

В уме твоем танцуют Мишки Гамми.

Ты балуешься вечерами мной.

То пишешь, то не пишешь, то читаешь

на остановке Мураками Рю

и новости про Сирию и ДАИШ.

Не зря тебе я ныне говорю:

"О Грузия! Ты вся изнанка боли,

но до сих пор – отнюдь не сгоряча -

абхазы в том участвуют футболе,

где головы грузин взамен мяча".

* * *

Вперед, Россия, к новым временам,

когда тобою будут править боги,

текущие к тебе по проводам.

Не леопарды и не носороги

из пьес давно забытых стариков,

носящих имя Мы не драматурги.

Тебя поднимет из руин Тальков,

столицу воскресив в Санкт-Петербурге,

в том месте, где всегда она была,

но только проявилась слишком поздно.

Империя должна погибнуть зла,

чтоб воспылали днем и ночью звезды

в Саратове, в Уфе, в Караганде,

в Тбилиси, в Душанбе и в Ереване.

И будет понят, а не проклят Нжде.

Вселенная поместится в стакане,

который опрокину я в себя

и захмелею от природы Марса.

Глазами человечество слепя,

придет Чаренц в поэзию из Карса,

присядет в поле, вынет лук и сыр

из сумки и закусит на просторе.

Проснись, Россия, и зажги весь мир,

прикончи время, мрак, болезнь и горе,

пройдись отсюда в сторону братвы,

дающей сто бычков в одну минуту.

Мы победим историю травы,

земли и праха, сделав их валютой

в руках ребенка двух или трех лет.

Пускай бессмертным станет всяк и каждый.

О том поют компьютер и планшет.

Мы все покинем этот мир однажды,

но не умрем, а небо посетим

в том смысле, что в айфоне и смартфоне

начнем перемещаться по сети.

К любой планете устремят нас кони,

машины, самолеты, корабли,

точней такие силы телепорта,

какие оторвут нас от Земли.

Для этого нужна работа Ворда,

стекающая к горному уму

безумно, сильно, ярко и безбожно.

Заговорив, сказала бы Муму:

Россия без самой себя возможна.

* * *

Пророк из будущего века,

я на земле у вас гощу.

В моем уме – библиотека.

Я не использую пращу.

Я в Голиафа целюсь словом,

чтоб поразить его навек.

Я до рождения основан

морей, озер и горных рек.

Людей, которых я придумал

и не отправил на погост.

А потому в конечной сумме

во мне десятки тысяч звезд.

Они сверкают и сияют,

как всяк убийца и злодей.

На ринге я пошлю в нокаут

одним ударом всех людей.

* * *

Салфетки, салфетки, салфетки, салфетки,

но ты их сжигаешь в уме и костре.

Чирикаешь вечером на синей ветке

и слушаешь попросту доктора Дре,

который к тебе не приедет сегодня,

а завтра подумает или пройдет.

Тебе хорошо возле Гроба господня,

к тебе двадцать первый приблизился год,

зашел в твою комнату около сердца,

где ты обижаешь и гладишь кота.

Растишь на балконе томаты и перцы,

хоть в фильме сниматься взялась Высота,

пытаясь сыграть проститутку и горе

одетого в шорты и вальс Валери.

Пора тебе ехать на Черное море,

тебе на плечо сядут там снегири,

расскажут тебе о такой перестройке,

какая не снилась еще никому.

На курсах шитья, холокоста и кройки

ты душу свою завещаешь тому,

кто бродит и ищет пещеру в пещере.

Желаешь на рынке продать пару плазм,

поскольку ты знаешь о том, что твой череп

содержит в себе в чистом виде оргазм.

* * *

Полет шмеля, звучавший отовсюду,

закончился падением шмеля

в прохладу, утро, радость, веру, чудо.

Еще вчера, всевышнего моля

о сладостном спасении, ты села

с подругой и товарищем в такси.

Рисунок на стекле кусочком мела

нарисовала: звезды на оси

бинокля возле глаз Акутагавы,

который смотрит оперу Жизель.

Вполне добилась невесомой славы

и в тире поразила сразу цель,

покрасила губнушкой свои губы,

взяв куклу всамделишную в кровать.

Отправила письмо себе, сугубо

безличное, чтоб после прочитать

и выкинуть на улицу с балкона.

Космическое сделала тату,

упав на землю трижды с небосклона.

Учуяла котенка за версту,

позавтракала в ресторане Снится.

Отправилась потом на променад,

где жизнь твою взяла в полет синица.

Застыла меж чугунных колоннад,

задумала писать новеллу Повар,

когда шепнул тебе на ухо хач:

юрист есть Педро, плотник – Альмодовар,

а Кабальеро – инженер и врач.

* * *

Две тысячи двадцатый год

закончится в двадцатом веке.

Внезапно съела бутерброд,

взяла стихи в библиотеке,

прошлась по городу во тьме,

образовала четвереньки,

когда искала нож в уме,

чтоб резать прошлое и деньги.

Ловить тропическое над

столом с креветками и дыней.

Приобрела в киоске ад,

сняла с деревьев черный иней.

Не посмотрела ни на что,

хотя отметила в блокноте

сухую мысль времен Кокто.

Потосковав о самолете,

взялась улыбку на лице

переправлять в дожди и слякоть.

Ты знаешь, девочка, в конце

любого фильма надо плакать.

* * *

Небо на корточки село при всех,

стало пить пиво, выплевывать семечки

и издавать государственный смех.

Значит, ты крошка, та самая девочка,