Всё переменится и крайне прекрасным будет.

Выйдет другим на поле и бровку,

где тренером Спартака стала библиотека.

Гроб есть коробка и упаковка,

из которой достают нового человека.

* * *

Ельцин обещает наказать

тех, кто замочили журналиста.

Вот и цифра девяносто пять

опадает весело и мглисто.

Надо бы ее вогнать туда,

где Час Пик легко меняет Тему.

"Светит путеводная звезда".

Влад глядит спокойно Теорему.

Знает, что убьет теперь его

в темноте убийца Пазолини.

Не предпринимает ничего,

а ведет позднее Ламборгини.

Сеет демократию вокруг,

чтоб страдали почки или печень.

Держит руль в кольце усталых рук,

хоть ему побаловаться нечем.

Не к кому войти в ночи в альков.

– Пустяки, – он молвит одиноко.

Так поет в гробу ему Тальков

песни на стихи свои и Блока.

Дарит его жизни хоровод.

И с тех пор по правилам Декарта

Листьев умирает каждый год

от инсульта, рака и инфаркта.

* * *

Сегодня первый день весны,

точней – последний день Помпеи.

Огромны лужи и страшны,

до неба вытянуты шеи.

Запрещены и далеки,

но я пылаю в воскресенье.

О как опасны мужики,

охваченные сном и ленью.

Открытые всегда вину,

портвейну, коньяку и водке.

Глотая горькую слюну,

я снова вдаль плыву на лодке.

Перерезаю океан

из почты, банка и театра.

Я самый первый из армян.

В моей душе полно Монмартра.

Игры в Карателя, футбол.

Ну вот и всё, такое дело,

я осуждаю произвол

гипотетического тела.

И души женские рублю,

выкладывая на прилавке.

Я полкило беру Дорблю,

откладывая томик Кафки.

Кидая оного в огонь,

где до того сгорел Тургенев.

Меня, читатель мой, не тронь,

лишь брось в костер со мной поленьев.

Пускай я полностью сгорю,

оставив прах, покой и пепел.

Не зря навстречу декабрю

идут Бакунин, Маркс и Бебель.

Они шагают в перегной,

где им осман отрежет уши.

Виски – ворота в мир иной:

я их открою и разрушу.

Заставлю задом наперед

снимать и видеть кинопленку.

Вот так вселенная течет

в мое сознание – воронку.

* * *

Песок летит в глаза принцессе.

Она скрывается в Баку,

где пишет оперы и пьесы.

Настало время кулаку

порадовать людей ударом

по правой правильной щеке.

Махнув к монголам и татарам,

я побывал на умняке,

глотнул манаги на квартире

у незнакомца своего.

Подумал об армянском сыре,

не съел почти что ничего,

но прокричал с балкона хором,

хоть на балконе был один,

что вор не будет больше вором.

Босым спустился в магазин,

ступню о камешек поранил

и прикупил батон и тан.

Пора Мали включить Израиль

и посмотреть Таджикистан.

* * *

Война идет по правилам без правил,

но я не должен оную сдавать,

иначе повелитель мира Павел

не ляжет на последнюю кровать.

Не будет ночью тем шарфом удушен,

которым он себя оберегал.

Прекрасен ныне на веранде ужин,

со мной сидит почтенный аксакал.

Он ест спагетти, ветчину и зелень,

куря сигару имени себя.

Я вычеркнут из жизни и застелен,

закрытостью своей себя губя.

Вколачивая взгляд свой в рукоятку

афинского широкого ножа.

Пчелиная в уме летает матка.

Она светла, безумна, хороша.

Тактична, одинока и неспешна,

поскольку ест величие свое,

похожее на вишню и черешню.

Я расскажу, друзья, свое житье.

И вы ко мне примчитесь на Победе,

чтобы узнать позицию мою:

при поражении или победе

я все равно выиграю в бою.

* * *

Пеле меняет тренер на Роналдо,

чтоб победить опять Спартак.

Зидан в бассейне делает два сальто.

Но как прекрасен Керуак.

Он пьет кефир, джин-тоник, ром и виски.

Ему приятно и легко

поглаживать своей подруге киску.

С Вахтангом курит Зурико.

У них в глазах танцует Атлантида

вокруг кавказцев и иных

собратьев греков, то есть Парменида.

Взлетают в небо кашель, чих.

На нем они встречают сразу банду,

в Нью-Йорке видящую твердь.

На поле все футбольные команды

пинают мяч, который смерть.

* * *

Данелия гуляет по воде.

Он умер, но еще живой повсюду -

в Уфе, Казани и Улан-Удэ.

Я пью коньяк, курю, веду верблюда

в пески Сахары и к себе домой,

где ласточки летают вместо вишен.

В гостинице сидит на стуле бой,

Акутагава в ней весьма всевышен,

рисуя на бумаге свой рассказ

о лилиях, цветущих в Амстердаме.

Рюноскэ одинок и смят сейчас,

стихи не пишет о Прекрасной даме,

поскольку Блок его опередил.

Япония полна вина и водки.

Несет девчонка сумку Крокодил.

Подтягивает черные колготки,

подобные закату и траве,

а также антилопам и гиенам.

Вот так и я шагаю по Москве -

по крышам, шпилям, вышкам и антеннам.

* * *

Надо купить кукурузы, гороха,

но я дорогой небрежною

молча иду до восторга и вздоха.

Радуюсь очерку Брежнева.

В нем он поведал историю града

псковского или московского.

Вывел наружу людей Ленинграда,

чтобы послушать Чайковского.

Запечатлеть это действо на пленку

фирмы Песчинки и трещины.

Если к мужчине прибавить ребенка,

то образуется женщина.

* * *

Поскольку не зря я на свете живу,

я должен фантастику сделать реальностью,

себе покорив Вашингтон и Москву.

Весь мир охватить девиантом и странностью.

Спустить с поводков всевозможных собак.

Их рыком зажечь города и селения.

Курить дорогой и дешевый табак.

Летать за вином по утрам во вселенную.

Его покупать на планете Уран.

Пускай мне завидуют люди и бесятся,

но сей вариант жизни будет всем дан.

На небо ведет стихотворная лестница.

Она колоссальна и возведена

различными в мире ничейном поэтами.

Любая взлетит над землею страна.