по-чешски и турецки говоря.

Когда с тобой отправимся мы утром в Ленту,

то нас украсит снежная заря.

Она покажет нам такую путь-дорогу,

которой раньше не было нигде.

Мы встретим по пути Гогена и Ван Гога.

Пройдемся с ними по живой воде.

Начертим на стене безумный лик мессии.

И я скажу, вдыхая анашу:

"Пылает бал. У стен – Элен, Мари, Россия.

Ее на танец я и приглашу".

* * *

Люди выходят из разных квартир,

смотрят, толпу образуя, на небо.

Скомкан, раздавлен и вывернут мир,

создан из мяса, потока и хлеба,

то есть того, что дано навсегда

или навеки внутри человека.

В чаше спасения ныне вода.

Ныне и присно железного века

не обойти, не проехать, не взять.

Только возможно собой заневолить,

бросив его целиком на кровать.

Пусть на висках образуется проседь,

сдаться нельзя, потому что нельзя.

Жизнь разворачивает перекрестки,

где проезжают машины, скользя.

Так на деревьях – снежинки и блестки,

трупы людей, воробьи и грачи.

Надо расслабиться, выпить, забыться,

чтоб поменяли цвета кирпичи.

Ходят без ног и без туловищ лица,

очень похожие на Маасдам.

Провод бежит по дороге змеею,

жаля лежащих на площади дам.

Души людей я стихами отмою,

сяду затем в дорогое авто,

скорость вторую меняя на третью.

Жизнь – это, братья и сестры, есть то,

что не является ею и смертью.

* * *

Ешь то печени, то пьешь желтый чай,

смотришь в окно на былую погоду.

Дай мне коснуться тебя невзначай.

Вместе с тобой мы отыщем свободу.

Выйдем на улицу в праздничный час,

но не умрем, а возьмемся за руки.

– Раньше любила я песню Атас. -

Мы пребываем с тобою в разлуке.

Верим в грядущую радость людей,

хоть тяжело и печально повсюду

без приключений, добра и затей.

Ты уронила случайно посуду.

Стала над трупом ее причитать.

Вот бы обнять и прижать тебя к сердцу.

– Я не могу, потому что я мать. -

Некуда от воскресенья нам деться.

Негде поставить диван и комод.

Некому сдать за рубли стеклотару.

Солнце отправится скоро в полет,

чтоб отыскать себе в космосе пару.

* * *

Иосиф Сталин выпил два вина.

Нахмурился и смял в руках газету,

в которой умерла его страна.

Подумал наложить на Прагу вето,

но в общем-то закрыл свои глаза

на то, что после сделает с ней Брежнев.

– За нами будут эти небеса. -

Вернуться захотел к супруге прежней,

порадовать победою ее

над половиной мозга или мира.

– Охотятся лисицы на ружье. -

Попробовал израильского сыра,

нарезал пакистанской колбасы,

чтоб съесть ее с товарищем Хрущевым.

– Я знаю лишь напутствие "не ссы". -

Побыл веселым, праздничным и новым,

иначе говоря – самим собой,

возрадовав людей на белом свете.

– Играйте, клавесин, дудук, гобой. -

Вернул себя к зажженной сигарете,

не к трубке меж кремлевских колоннад,

поскольку там опасным стало место.

О как же ты велик, Сталинабад,

стоящий на вершине Эвереста.

* * *

Ты пишешь на компьютере сценарий,

пока часы с минутами текут.

В нем – всё, но преимущественно барий.

Россия твой попутчик и маршрут.

Ее ты рисовала в подворотнях,

когда болела за Локомотив,

кормя собак на улице голодных.

В литературе веруешь во взрыв.

В других делах меняешь обстановку,

надев колготки, шляпку и пальто.

Выходишь в сапогах на остановку

и ловишь проходящее авто.

Летишь в машине по Мскове и Пскову

одновременно, так как твой двойник

копирует твои шаги и слово.

Читаешь вечерами уйму книг.

Горишь огнем и смотришься закатом,

пылающим сто тысяч лет подряд.

В ладонях перекатываешь атом.

Сознанием своим творишь джихад.

Неверных убиваешь в том искусстве,

в котором ты Чечня и Пакистан,

и говоришь спокойно и не в чувстве,

что ты снимаешь фильмы, как путан.

* * *

Вишневая тачка промчалась в уме.

За нею проехали молча пожарные.

Сегодня я пью, отдыхаю в Зиме.

И стойка заполнена выпивкой барная.

Танцуют девчонки, глотают абсент,

глазами поэзию делая крепкую.

Я долго курю политический Кент.

Залысины прячу под гористой кепкою.

Совсем не хочу напиваться сейчас,

но надо, поскольку по телику Хаузер

готов уничтожить Куэйда – Кавказ.

Висит третий час и не движется браузер.

Его я глазами давлю, тороплю,

и вслух исполняю мелодии целые.

Пора в туалете курить коноплю.

Искать подсознанием желтое, белое.

Зеленое в городе Череповец,

где Ева на шее Адама повешена.

Так мясом торгует ночной продавец.

Он в прошлом – доцент, а оно – его женщина.

* * *

Армения расправится еще.

А ты до нитки под дождем промокла.

Вопрос с тобой нисколько не решен.

Я на тебя взираю через стекла.

Не вижу твоего во тьме лица.

Его собою перекрыли капли.

Я в детстве на участке у отца

сломал однажды за работой грабли.

От страха наказания в земле

я их зарыл, похоронил и спрятал.

Печени, мед и сахар на столе.

На улице стучит по древу дятел.

Он будто бы зовет тебя ко мне.

Мне кажется, ты слышишь эти звуки.

Я часто вижу облик твой во сне.

Меня твои укачивают руки.

Скрывают от нашествия Бату,

от холода, взросления и ветра,

поскольку ты Австралия в цвету

и от меня за сотни километров.

В тяжелой и взыскательной Москве,

где деньги в головах друг друга прячут.

С тобою отдыхали мы в кафе.

Глотали пиво и не брали сдачу.

А после я героем стал Иглы.

Поэтому внутри своей квартиры

я знаю только то, что Ходжалы

теперь возможен в каждой точке мира.

* * *

Когда-то мы отсюда уплывем,

взойдем на небо горестное всё же.

Текут вдоль берегов причал и дом.

И дрожь бежит по вымышленной коже.

Ты смотришь на нее издалека,

хоть оная является твоею.

Живешь на свете долгие века.

Поглаживаешь средним пальцем шею.

Она легка, воздушна и вольна

нести любовь и пламя над собою.

Так Балабанов снял кино Война,

в котором – солнце, берег, шум прибоя.

И двое у горящего костра,

сомкнувшие свои навечно руки.