– Сегодняшнее, может, и отдам. А вчерашнего уже нет. Потерял.

– Ты, братан, гляжу, совсем засадил фуфло. Вот так зачухованные в расход идут. Поэтому, слушай сюда. Мы ещё ровно одну минуту пока по‑хорошему с тобою тут базарим. Давай, значит, бабло, до последнего гроша давай сюда, или не только тебе тузов надаём, брат, а зацепим, ой зацепим. И до твоего золотаря доберёмся. На чьей хате затырил, колись.

Цыкает Вялый слюной, ощеривает вставные зубы, щурит подбитый в драчке больной глаз, стучит по брусчатке стиляжьим ботинком. Свора насупилась, тут не казала‑мазала. И это могли бы подтвердить те хорохористые братья‑близнецы, несмышлёныши, что сгинули несколько лет назад. По сей день ищут их. Тоже всё себе цену набивали, то банк сорвут, то в потасовку со своими ввяжутся, а потом и вообще буром против Вялого попёрли, верховодить им вздумалось… А ведь говорил им Вялый, чтобы баланду не разводили.

Поглядел Володя поверх голов. Серый жмётся за машинами, глаза в сторону. Ох, трус ты, заяц вислоухий, пёс драный.

Бросил Володя саквояж на клумбу мёрзлую, вскипел ледяшками тротуар.

– Дарю на долгую память. Пересчитывайте.

А саквояж хороший, из кожи крокодиловой. Купил его Володя давно, когда осчастливила судьба первым везением. Ходил с саквояжем на свои шальные заработки как профессор на лекции. А теперь вот, валяется. Ну, туда ему и дорога. Пнул напоследок. Чао, братва.

– Ты погодь, куда почесал, братан.

Уходит. Не спешит. А куда спешить, лес вон рядом, места много, и времени впереди целая жизнь. До самого неба. А на небе – звёзды святые, в рай зовут. Куда спешить‑то. А когда сын вырастет, тогда можно будет и на машине по грибы, по ягоды. Как с батей, в детстве. Раззудись, плечо, размахнись, рука…

А что ж ты, хорёк страшливый, жмёшься, что ж душонка твоя трепещет как лист осиновый… Эх, слаб человечишко, слаб, дрожит в коленках, боится собственной тени. Идёт вразвалку Володя, руки в карманах, поглядывает на Серого. Тот прячет глаза. Прошёл Володя мимо.

Слышатся шаги сзади. Кто там по мою душу? Ужели так быстро? Не оборачивается.

Вот шум какой‑то… Голоса…

Ушёл Володя. Никто не тронул.

Догнал его тот, бздошный… Смеётся, плачет, трясётся… Бормочет что‑то.

– Ну чего ты?

– Да я, того, Волчонок. Бабло твоё как жалко, ой как жалко.

– Велика беда. Было и сплыло. Дерьмо оно и есть дерьмо. Зато, вон, какое небо нам Бог подарил… Эх‑хо. А человек как крот, всё носом в землю, кряхтит, шкворчит. А я вот, знаешь, что… Последний день это в моей жизни, когда в игру ввязался. Всё, Серый! Точка, Серый! Прыгну‑ка я теперь через голову. Но в другую сторону. Завтра на работу пойду устраиваться.

– Шутишь, Волчонок!?

Серый идти не может, ноги подкосились. Смотрит напряжённо на Волчонка. Ищет в его глазах улыбку. Страшно Серому за себя, не у кого теперь будет подачки клянчить. Хочется разглядеть в лице приятеля хоть самую малую долю хитрости, уловить тень позёрства. А тот, вот досада, смотрит прямо. Говорит без подвоха. Сказал – отрезал:

– Памятью бати клянусь.

– А как же я, Волчонок?

– Так куда ж я от тебя денусь. С собой возьму. Как любил говорить мой батя, хватит служить за козла на конюшне. Будешь у меня в подручных.

– Какой из меня инженер, шутишь?

– А из меня? Неужели, думаешь, меня в инженерах ждут с цветами и оркестром? Квалификация моя давно тю‑тю… В грузчики осталось, больше некуда. Ну, там… Или в сторожа. Куда Бог сподобит. Объявлений вон, ядрёна вошь, на каждом столбе. Все как сговорились, одно и то же, из месяца в месяц. Плешь проели, со своими объявлениями.

– Да не сможешь ты, сам говорил, раб игры. Сбежишь.

– А ты не заклинай. Был рабом игры – а стал рабом Божьим. Я Богу честное слово дал.

– Чего ещё?

– Богу, говорю, дал честное слово.

– Когда ещё? – обида в голосе у Серого. Обидно ему, а почему, сам не может понять.

– Когда шакальё меня окружило. А я, Серый, смотрю на них, и понимаю, что умирать‑то, ядрёна вошь, глупо. Сына не вырастил, ядрёна вошь. Дерево не посадил, ядрёна вошь. Дом не построил, ядрёна вошь. Это тебе не набор банальностей. И дал я тогда, в ту самую минуту, Богу честное слово, что если жить останусь, не сяду больше никогда за игру. Так что вот так. Слово надо держать. А Он, если от смерти уберёг, то и дальше подсобит, перекроет мне  пути к отступлению.

– А батя твой? Он что, тоже играл?

Серому льстит откровенность Волчонка, не склонного в обычные минуты ни к задушевным беседам, ни к воспоминаниям. Столько лет бегает за Волчонком, а знал до сих пор только то, что покровитель его – несостоявшийся инженер, с мозгами гения и дьявольским чутьём в игре. И пока Волчонок в таком редком настроении, хочется потянуть время.

– С чего ты взял? Наоборот, батя мой был человек кремень. От сохи.

– Неужто мамка играла?

– Дурак ты. Матушка моя во время родов скончалась. Батя меня вынянчил, вырастил, корову сам доил. Ради этого перебрался в село, в более тёплые края, чтобы корову держать. В поле меня с собой брал. Бабушка из Москвы переехала к нам, жили славно. А когда поступать в институт время пришло, продал и дом, и скотину. Купил батя в городе квартиру. Всё ради того, чтобы сына в люди вывести. Думал, цивилизация, прогресс… А оказалось, городская свобода после деревенского быта может сыграть шутку хуже опиума.

Володя помолчал. Прислушался. Тихо вокруг, хорошо, спокойно. Залит тёмный лес лунным светом, блестит снег.

– В общем, из‑за меня, можно сказать, на тот свет ушёл батя. Девчонка у меня была в институте. От неё батя и узнал, что сын его, Вовка, в игроки подался. А я на ту пору как раз в курс дела входил. К рулетке приглядывался, к картёжникам захаживал. Учился. А когда просёк, что талант у меня, то и пошло‑поехало. Лёгкие деньги, бляха‑муха, развращают. Хорошо, бабушка уже в царствие небесное переселилась к тому времени, не видела, какая беда внука одолела.

– А девчонка?

– Что девчонка. Она меня пилила‑пилила, а когда поняла, что даже через отца не получается образумить, то и бросила меня по совету своей матери, от греха подальше. И правильно сделала.

– А батя?

– А батя переживал, увещевал меня. А потом инфаркт.

Поплыли огни по трассе. Засигналили внедорожники протяжно, будто на свадьбу зовут. Притормозили.

– Эй, братаны. Чего ползёте? Подвезём, ройте сюда.

Серый испуганно закрутил головой, замигал глазами.

– Да нет, пешком мы!

Володя кинул взгляд на товарища. Ничего не сказал. Руки в карманы поглубже засунул, в каждом кармане – пистолет, пошёл, проваливаясь в сугробы, к джипу. И уже издали махнул Серому:

– Давай, чего там. Где наша не пропадала.

– Нет, я пешком. До метро рукой подать.

– Ну как хошь. Ядрёна вошь. А завтра, кровь из носа, чтобы в семь утра у меня был. На работу пойдём. Чего молчишь?

– Да буду, буду, чего привязался.

Сел Серый в снег, плачет. Смотрит вслед Волчонку, слёзы лицо щиплют, а он улыбается и плачет. А отчего улыбается, не знает. А почему плачет, тоже не знает.

Запел Волчонок хрипло, под Высоцкого:

– Обнажил я бицепс ненароком, даже снял для верности пиджак… Ох вы мускулы стальные, пальцы крепкие мои…

Выбрался на дорогу. Постучал ногами, не вынимая рук из карманов, снег стряхнул.

Поехали.

В салоне тепло. Одеколонами пахнет. Музычка шепчет. Пацаны отдыхают.

– Так что, Волчок? Не ожидал такого разворота? Мы и сами офонарели. Удивил, однако, недоношенный.

– Ты о чём?

– А, так ты не в курсах. Серый у нас святой, оказывается. За тебя вторую половину бабла отдал. Малость, правда, не хватило для круглого счёта, да хрен с ним. Тебе, братан, повезло. Да и нам тоже, – Вялый хохотнул.

Конец рассказа

При себе Мария Фёдоровна Твёрдая имела чемоданчик, где лежали её главные сокровища – святые книги с иконами. По тем временам чемоданчик был на вес золота. Мария Фёдоровна обогащала нас знаниями о небожителях.